Школьная библиотека

сдержанные рыдания, накопившиеся в моей груди, вдругопрокинули преграду, удерживавшую их, и разразились отчаяннымпотоком.

- C'est ainsi gue vous obeissez a vorte seconde mere, c'estainsi que vous reconnaissez ses bontes*), - сказал St.-Jeromeтрагическим голосом, - a genoux!

--------

*) Так-то вы повинуетесь своей второй матери, так-то выотплачиваете за ее доброту (фр.)

- Боже мой, ежели бы она видела это! - сказала бабушка,отворачиваясь от меня и отирая показавшиеся слезы. - Ежели быона видела... все к лучшему. Да, она не перенесла бы этогогоря, не перенесла бы.

И бабушка плакала все сильней и сильней. Я плакал тоже, нои не думал просить прощения.

- Tranquillisez-vous au nom du ciel, madame la comtesse 1,- говорил St.-Jerome.

---------

*) Ради бога, успокойтесь, графиня (фр.)

Но бабушка уже не слушала его, она закрыла лицо руками, ирыдания ее скоро перешли в икоту и истерику. В комнату сиспуганными лицами вбежали Мими и Гаша, запахло какими-тоспиртами, и по всему дому вдруг поднялись беготня и шептанье.

- Любуйтесь на ваше дело, - сказал St.-Jerome, уводя меняна верх. "Боже мой, что я наделал! какой я ужасныйпреступник!"

Только что St.-Jerome, сказав мне, чтобы я шел в своюкомнату, спустился вниз, - я, не отдавая себе отчета в том,что я делаю, побежал по большой лестнице, ведущей на улицу.

Хотел ли я убежать совсем из дома или утопиться, не помню;знаю только, что, закрыв лицо руками, чтобы не видать никого,я бежал все дальше и дальше по лестнице.

- Ты куда? - спросил меня вдруг знакомый голос. - Тебя-томне и нужно, голубчик.

Я хотел было пробежать мимо, но папа схватил меня за руку истрого сказал:

- Пойдем-ка со мной, любезный! Как ты смел трогать портфельв моем кабинете, - сказал он, вводя меня за собой в маленькуюдиванную. - А? что ж ты молчишь? а? - прибавил он, взяв меняза ухо.

- Виноват, - сказал я, - я сам не знаю, что на меня нашло.

- А, не знаешь, что на тебя нашло, не знаешь, не знаешь, незнаешь, не знаешь, - повторял он, с каждым словом потрясая моеухо, - будешь вперед совать нос, куда не следует, будешь?будешь?

Несмотря на то, что я ощущал сильнейшую боль в ухе, я неплакал, а испытывал приятное моральное чувство. Только чтопапа выпустил мое ухо, я схватил его руку и со слезамипринялся покрывать ее поцелуями.

- Бей меня еще, - говорил я сквозь слезы, - крепче,больнее, я негодный, я гадкий, я несчастный человек!

- Что с тобой? - сказал он, слегка отталкивая меня.

- Нет, ни за что не пойду, - сказал я, цепляясь за егосюртук. - Все ненавидят меня, я это знаю, но ради бога, тывыслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу с нимжить, он всячески старается унизить меня, велит становиться наколени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу этого, я немаленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказалбабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня,я... с... ним... ради бога, высеки... за... что... му... чат.

Слезы душили меня, я сел на диван и, не в силах говоритьболее, упал головой ему на колена, рыдая так, что мнеказалось, я должен был умереть в ту же минуту.

- Об чем ты, пузырь? - сказал папа с участием, наклоняясько мне.

- Он мой тиран... мучитель... умру... никто меня не любит!- едва мог проговорить я, и со мной сделались конвульсии.

Папа взял меня на руки и отнес в спальню. Я заснул.

Когда я пEснулся, было уже очень поздно, одна свечкагорела около моей кровати, и в комнате сидели наш домашнийдоктор, Мими и Любочка. По лицам их заметно было, что боялисьза мое здоровье. Я же чувствовал себя так хорошо и легко последвенадцатичасового сна, что сейчас бы вскочил с постели, ежелибы мне не неприятно было расстроить их уверенность г том, чтоя очень болен

Глава XVII. НЕНАВИСТЬ

Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти,про которую только пишут в романах и в которую я не верю,ненависти, которая будто находит наслаждение в делании злачеловеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимоеотвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение,делает для вас противным его волоса, шею, походку, звукголоса, все его члены, все его движения и вместе с темкакой-то непонятной силой притягивает вас к нему и сбеспокойным вниманием заставляет следить за малейшими егопоступками. Я испытывал это чувство к St.-Jerome.

St.-Jerome жил у нас уже полтора года. Обсуживая теперьхладнокровно этого человека, я нахожу, что он был хорошийфранцуз, но француз в высшей степени. Он был не глуп, довольнохорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас своюобязанность, но он имел общие всем его землякам и стольпротивоположные русскому характеру отличительные чертылегкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественнойсамоуверенности. Все это мне очень не нравилось. Само собоюразумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение насчеттелесного наказания, и он не смел бить нас; но, несмотря наэто, он часто угрожал, в особенности мне, розгами ивыговаривал слово fouetter*) (как-то fouatter) такотвратительно и с такой интонацией, как будто высечь менядоставило бы ему величайшее удовольствие.

------------

*) сечь (фр.)

Я нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывалее, но одна мысль, что St.-Jerome может ударить меня,приводила меня в тяжелое состояние подавленного отчаяния излобы.

Случалось, что Карл Иваныч, в минуту досады, личнорасправлялся с нами линейкой или помочами; но я без малейшейдосады вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я говорю(когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычуслучилось приколотить меня, я хладнокровно перенес бы егопобои. Карла Иваныча я любил, помнил его с тех пор, как самогосебя, и привык считать членом своего семейства; но St.-Jeromeбыл человек гордый, самодовольный, к которому я ничего нечувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушалимне все большие. Карл Иваныч был смешной старик-дядька,которого я любил от души, но ставил все-таки ниже себя в моемдетском понимании общественного положения.

St.-Jerome, напротив, был образованный, красивый молодойщеголь, старающийся стать наравне со всеми. Карл Иваныч бранили наказывал нас всегда хладнокровно, видно было, что он считалэто хотя необходимою, но неприятною обязанностью. St.-Jerome,напротив, любил драпироваться в роль наставника; видно было,когда он наказывал нас, что он делал это более длясобственного удовольствия, чем для нашей пользы. Он увлекалсясвоим величием. Его пышные французские фразы, которые онговорил с сильными ударениями на последнем слоге, accentcirconflex'aie, были для меня невыразимо противны. КарлИваныч, рассердившись, говорил "кукольная комедия, шалуньямальшик, шампанская мушка". St.-Jerome называл нас mauvaissujet, vilain garnement *) и т. п. названиями, которыеоскорбляли мое самолюбие.

-----------

*) негодяй, мерзавец (фр.)

Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказаниесостояло в физической боли, происходившей от такого положения;St.-Jerome, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою,трагическим голосом кричал: "A genoux, mauvais sujet!",приказывал становиться на колени лицом к себе и проситьпрощения. Наказание состояло в унижении.

Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том,что со мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал:отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня. Несмотря нато, что с того времени St.-Jerome, как казалось, махнул на