Книга "Рудин". Страница 17

- Ну, так и есть! Ты говоришь женщине дело, по убеждению; а она дотех пор не успокоится, пока не придумает какой-нибудь мелкой, посторонней причины, заставляющей тебя говорить именно так, а не иначе

Александра Павловна рассердилась

- Право, мосье Лежнев! вы начинаете преследовать женщин не хуже господина Пигасова: но, воля ваша, как вы ни проницательны, все-таки мнетрудно поверить, чтобы вы в такое короткое время могли всех и все понять. Мне кажется, вы ошибаетесь. По-вашему, Рудин - Тартюф какой-то

- В том-то и дело, что он даже не Тартюф. Тартюф, тот по крайней мерезнал, чего добивался; а этот, при всем своем уме..

- Что же, что же он? Доканчивайте вашу речь, несправедливый, гадкийчеловек!

Лежнев встал

- Послушайте, Александра Павловна, - начал он, - несправедливы-то вы,а не я. Вы досадуете на меня за мои резкие суждения о Рудине: я имеюправо говорить о нем резко! Я, может быть, недешевой ценой купил этоправо. Я хорошо его знаю: я долго жил с ним вместе. Помните, я обещалсярассказать вам когда-нибудь наше житье в Москве. Видно, придется теперьэто сделать. Но будете ли вы иметь терпение меня выслушать?


- Говорите, говорите!

- Ну, извольте

Лежнев принялся ходить медленными шагами по комнате, изредка останавливаясь и наклоняя голову вперед

- Вы, может быть, знаете, - заговорил он, - а может быть, и не знаете, что я осиротел рано и уже на семнадцатом году не имел над собоюна'большего. Я жил в доме тетки в Москве и делал, что хотел. Малой я былдовольно пустой и самолюбивый, любил порисоваться и похвастать. Вступивв университет, я вел себя, как школьник, и скоро попался в историю. Явам ее рассказывать не стану: не стоит. Я солгал, и довольно гадко солгал... Меня вывели на свежую воду, уличили, пристыдили... Я потерялся изаплакал, как дитя. Это происходило на квартире одного знакомого, в присутствии многих товарищей. Все принялись хохотать надо мною, все, исключая одного студента, который, заметьте, больше прочих негодовал на меня,пока я упорствовал и не сознавался в своей лжи. Жаль ему, что ли, менястало, только он взял меня под руку и увел к себе


- Это был Рудин? - спросила Александра Павловна

- Нет, это не был Рудин... это был человек... он уже теперь умер..

это был человек необыкновенный. Звали его Покорским. Описать его в немногих словах я не в силах, а начав говорить о нем, уже ни о ком другомговорить не захочешь. Это была высокая, чистая душа, и ума такого я ужене встречал потом. Покорский жил в маленькой, низенькой комнатке, в мезонине старого деревянного домика. Он был очень беден и перебивалсякое-как уроками. Бывало, он даже чашкой чаю не мог попотчевать гостя; аединственный его диван до того провалился, что стал похож на лодку. Но,несмотря на эти неудобства, к нему ходило множество народа. Его все любили, он привлекал к себе сердца. Вы не поверите, как сладко и веселобыло сидеть в его бедной комнатке! У него я познакомился с Рудиным. Онуже отстал тогда от своего князька

- Что же было такого особенного в этом Покорском? - спросила Александра Павловна

- Как вам сказать? Поэзия и правда - вот что влекло всех к нему. Приуме ясном, обширном он был мил и забавен, как ребенок. У меня до сих порзвенит в ушах его светлое хохотанье, и в то же время онПылал полуночной лампадой

Перед святынею добра..

Так выразился о нем один полусумасшедший и милейший поэт нашего кружка

- А как он говорил? - спросила опять Александра Павловна

- Он говорил хорошо, когда был в духе, но не удивительно. Рудин итогда был в двадцать раз красноречивее его

Лежнев остановился и скрестил руки

- Покорский и Рудин не походили друг на друга. В Рудине было гораздобольше блеску и треску, больше фраз и, пожалуй, больше энтузиазма. Онказался гораздо даровитее Покорского, а на самом деле он был бедняк всравнении с ним. Рудин превосходно развивал любую мысль, спорил мастерски; но мысли его рождались не в его голове: он брал их у других, особенно у Покорского. Покорский был на вид тих и мягок, даже слаб - и любилженщин до безумия, любил покутить и не дался бы никому в обиду. Рудинказался полным огня, смелости, жизни, а в душе был холоден и чуть ли неробок, пока не задевалось его самолюбие: тут он на стены лез. Он всячески старался покорить себе людей, но покорял он их во имя общих начал иидей и действительно имел влияние сильное на многих. Правда, никто егоне любил; один я, может быть, привязался к нему. Его иго носили... Покорскому все отдавались сами собой. Зато Рудин никогда не отказывалсятолковать и спорить с первым встречным... Он не слишком много прочелкниг, но во всяком случае гораздо больше, чем Покорский и чем все мы;притом ум имел систематический, память огромную, а ведь это-то идействует на молодежь! Ей выводы подавай, итоги, хоть неверные, да итоги! Совершенно добросовестный человек на это не годится. Попытайтесьсказать молодежи, что вы не можете дать ей полной истины, потому что сами не владеете ею... молодежь вас и слушать не станет. Но обмануть вы еетоже не можете. Надобно, чтобы вы сами хотя наполовину верили, что обладаете истиной... Оттого-то Рудин и действовал так сильно на нашего брата. Видите ли, я вам сейчас сказал, что он прочел немного, но читал онфилософские книги, и голова у него так была устроена, что он тотчас жеиз прочитанного извлекал все общее, хватался за самый корень дела и ужепотом проводил от него во все стороны светлые, правильные нити мысли,открывал духовные перспективы. Наш кружок состоял тогда, говоря по совести, из мальчиков - и недоученных мальчиков. Философия, искусство, наука, самая жизнь - все это для нас были одни слова, пожалуй даже понятия, заманчивые, прекрасные, но разбросанные, разъединенные. Общей связиэтих понятий, общего закона мирового мы не сознавали, не осязали, хотясмутно толковали о нем, силились отдать себе в нем отчет... Слушая Рудина, нам впервые показалось, что мы, наконец, схватили ее, эту общуюсвязь, что поднялась, наконец, завеса! Положим, он говорил не свое - чтоза дело!- но стройный порядок водворялся во всем, что мы знали, всеразбросанное вдруг соединялось, складывалось, вырастало перед нами, точно здание, все светлело, дух веял всюду... Ничего не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота, все получало значение ясное и, в то же время, таинственное, каждоеотдельное явление жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом, чувствовали себякак бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-товеликому... Вам все это не смешно?

- Нисколько! - медленно возразила Александра Павловна, - почему выэто думаете? Я вас не совсем понимаю, но мне не смешно

- Мы с тех пор успели поумнеть, конечно, - продолжал Лежнев, - всеэто нам теперь может казаться детством... Но, я повторяю, Рудину мы тогда были обязаны многим. Покорский был несравненно выше его, бесспорно;Покорский вдыхал в нас всех огонь и силу, но он иногда чувствовал себявялым и молчал. Человек он был нервический, нездоровый; зато когда онрасправлял свои крылья - боже! куда не залетал он! в самую глубь и лазурь неба! А в Рудине, в этом красивом и статном малом, было много мелочей; он даже сплетничал; страсть его была во все вмешиваться, все определять и разъяснять. Его хлопотливая деятельность никогда не унималась... политическая натура-с! Я о нем говорю, каким я его знал тогда

Впрочем, он, к несчастию, не изменился. Зато он и в верованиях своих неизменился... в тридцать пять лет!.. Не всякий может сказать это о себе

- Сядьте, - проговорила Александра Павловна, - что вы, как маятник,по комнате ходите?

- Этак мне лучше, - возразил Лежнев. - Ну-с, попав в кружок Покорского, я, доложу вам, Александра Павловна, я совсем переродился: смирился,расспрашивал, учился, радовался, благоговел - одним словом, точно в храмкакой вступил. Да и в самом деле, как вспомню я наши сходки, ну, ей-богуже, много в них было хорошего, даже трогательного. Вы представьте, сошлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на






Возможно заинтересуют книги: