Книга "Заметки юного врача". Страница 6
четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный растворморфия?... Зачем?! Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами,вялым и разгонистым почерком было написано: 11 февраля 1918 года. Милый collega! Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги. Я очень тяжко инехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни укого, кроме Вас. Второй месяц я сижу в бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе исравнительно недалеко от меня. Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу Вас приехать ко мнепоскорее. Хоть на день. Хоть на час. И если Вы скажете, что я безнадежен, яВам поверю... А может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можноспастись?.. Надежда блеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте осодержании этого письма. - Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вызовите ко мне дежурнуюсиделку... Как ее зовут?.. Ну, забыл... Одним словом, дежурную, которая мнеписьмо принесла сейчас. Поскорее! - Счас. Через несколько минут сиделка стояла передо мной и снег таял на облезшейкошке, послужившей материалом для воротниAа. - Кто привез письмо? - А не знаю я. С бородой. Кооператор он. В город ехал, говорит. - Гм... ну ступайте. Нет, постойте. Вот я сейчас записку напишу главномуврачу, отнесите, пожалуйста, и ответ мне верните. - Хорошо. Моя записка главному врачу: 13 февраля 1918 года. Уважаемый Павел Илларионович. Я сейчас получил письмо от моего товарищапо университету доктора Полякова. Он сидит на Гореловском, моем бывшемучастке в полном одиночестве. Заболел, по-видимому, тяжело. Считаю своимдолгом съездить к нему. Если разрешите, я завтра сдам на один деньотделение доктору Родовичу и съезжу к Полякову. Человек беспомощен.Уважающий вас
д-р Бомгард. Ответная записка главного врача: Уважаемый Владимир Михайлович, поезжайте.
Петров. Вечер я провел над путеводителем по железным дорогам. Добраться доГорелова можно было таким образом: Завтра выехать в два часа дня смосковским почтовым поездом, проехать 30 верст по железной дороге,высадиться на станции N., а от нее двадцать две версты поехать на санях доГореловской больницы. При удаче я буду в Горелове завтра ночью, - думал я, лежа в постели. Чем он заболел? Тифом, воспалением легких? Ни тем, ни другим... Тогда бы они написал просто: я заболел воспалением легких. А тут сумбурное, чуть-чутьфальшивое письмо... Тяжко... и нехорошо заболел... Чем? Сифилисом? Да,несомненно, сифилисом. Он в ужасе... он скрывает... он боится... Но накаких лошадях, интересно знать, я со станции поеду в Горелово? Плохой номервыйдет, как приедешь на станцию в сумерки, а добраться-то будет и не начем... Ну, нет. Уж я найду способ. Найду у кого-нибудь лошадей на станции.Послать телеграмму, чтоб он выслал лошадей! Ни к чему! Телеграмма придетчерез день после моего приезда... Она ведь по воздуху в Горелово неперелетит. Будет лежать на станции, пока не случится оказия. Знаю я этоГорелово. О, медвежий угол! Письмо на бланке лежало на ночном столике в круге света от лампы, и рядомстояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков, пепельница.Я ворочался на скомканной простыне, и досада рождалась в душе. Письмоначало раздражать меня. В самом деле: если ничего острого, а скажем, сифилис, то почему же он неедет сюда сам? Почему я должен нестись через вьюгу к нему? Что, я в одинвечер вылечу его от люэса, что ли? Или от рака пищевода? Да какой там рак!Он на два года моложе меня. Ему 25 лет... Тяжко... Саркома? Письмо нелепое,истерическое. Письмо, от которого у получающего может сделаться мигрень...И вот она налицо. Стягивает жилку на виске... Утром проснешься, стало быть,и от жилки полезет вверх на темя, скует полголовы и будешь к вечеру глотатьпирамидон с кофеином. А каково в санях с пирамидоном?! Надо будет уфельдшера шубу взять разъездную, замерзнешь завтра в своем пальто... Что сним такое? Надежда блеснет... - в романах так пишут, а вовсе не в серьезныхдокторских письмах!.. Спать, спать... Не думать больше об этом. Завтра всестанет ясно... Завтра. Я привернул выключатель, и мгновенно тьма съела мою комнату. Спать... Жилканоет... Но я не имею права сердиться на человека за нелепое письмо, еще незная, в чем дело. Человек страдает по-своему, вот, пишет другому. Ну, какумеет, как понимает... И недостойно из-за мигрени, из-за беспокойствапорочить его хотя бы мысленно. Может быть, это и не фальшивое и нероманическое письмо. Я не видел его, Сережу Полякова, два года, но помнюего отлично. Он был всегда очень рассудительным человеком... Да. Значит,стряслась какая-то беда... и жилка моя легче... Видно, сон идет. В чеммеханизм сна?.. Читал в физиологии... но история темная... не понимаю, чтозначит сон... Как засыпают мозговые клетки?! Не понимаю, говорю по секрету.Да почему-то уверен, что и сам составитель физиологии тоже не очень твердоуверен... Одна теория стоит другой... Вон стоит Сережка Поляков в зеленойтужурке с золотыми пуговицами над цинковым столом, а на столе труп... Хм, да... ну это сон...
III Тук, тук... Бух, бух, бух... Ага... Кто? Кто? Что?.. Ах, стучат, ах,черт, стучат... Где я? Что я?.. В чем дело? Да, я у себя в постели...Почему же меня будят? Имеют право потому, что я дежурный. Проснитесь,доктор Бомгард. Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько времени?Половина первого... Ночь. Спал я, значит, только один час. Как мигрень?Налицо. Вот она! В дверь тихо постучали. - В чем дело? Я приоткрыл дверь в столовую. Лицо сиделки глянуло на меня из темноты, ия разглядел сразу, что оно бледно, что глаза расширены, взбудоражены. - Кого привезли? - Доктора с Гореловского участка, - хрипло и громко ответила сиделка, застрелился доктор. - По-ля-ко-ва? Не может быть! Полякова?! - Фамилии-то я не знаю. - Вот что... Сейчас, сейчас иду. А вы бегите к главному врачу, будите егосию секунду. Скажите, что я вызываю его срочно в приемный покой. Сиделка метнулась - и белое пятно исчезло из глаз. Через две минуты злая вьюга, сухая и колючая, хлестанула меня по щекам накрыльце, вздула полы пальто, оледенила испуганное тело. В окнах приемного покоя полыхал свет белый и беспокойный. На крыльце, втуче снега, я столкнулся со старшим врачом, стремившимся туда же, куда и я. - Ваш? Поляков? - спросил, покашливая, хирург. - Ничего не пойму. Очевидно, он, - ответил я, и мы стремительно вошли впокой. С лавки навстречу - поднялась закутанная женщина. Знакомые глазазаплаканно глянули на меня из-под края бурого платка. Я узнал МарьюВласьевну, акушерку из Горелова, верную мою помощницу во время родов вГореловской больнице. - Поляков? - спросил я. - Да, - ответила Марья Власьевна, - такой ужас, доктор, ехала, дрожала всюдорогу, лишь бы довезти... - Когда? - Сегодня утром на рассвете - бормотала Марья Власьевна, - прибежал сторож,говорит... У доктора выстрел в квартире.... Под лампой, изливающей скверный тревожный свет, лежал доктор Поляков, и спервого же взгляда на его безжизненные, словно каменные, ступни валенок уменя привычно екнуло сердце. Шапку с него сняли - и показались слипшиеся, влажные волосы. Мои руки, рукисиделки, руки Марьи Власьевны замелькали над Поляковым, и белая марля срасплывающимися желто-красными пятнами вышла из-под пальто. Грудь егоподнималась слабо. Я пощупал пульс и дрогнул, пульс исчезал под пальцами,тянулся и срывался в ниточку с узелками, частыми и непрочными. Уже тянуласьрука хирурга к плечу, брала бледное тело в щипок на плече, чтобы впрыснутькамфору. Тут раненый расклеил губы, причем на них показалась розоватаякровавая полоска, чуть шевельнул синими губами и сухо, слабо выговорил: - Бросьте камфару. К черту. - Молчите, - ответил ему хирург и толкнул желтое масло под кожу. - Сердечная сумка, надо полагать, задета, - шепнула Марья Власьевна,цепко взялась за край стола и стала всматриваться в бесконечные векираненого (глаза его были закрыты). Тени серо-фиолетовые, как тени заката,
