Школьная библиотека

босяк.

- Какие ж это деньги, - злобно огрызся Егорыч, за двадцатьцелковых в месяц муку мученскую принимать... Ах ты, проклятая!- Он бил ногой в землю, как яростный рысак. - Деньги... тут нето что сапоги, а пить-есть не на что...

- Пить-то тебе - самое главное, - сипел я, задыхаясь,оттого и шляешься оборванцем...

У гнилого мостика послышался жалобный легкий крик, онпролетел над стремительным половодьем и угас. Мы подбежали иувидели растрепанную корчившуюся женщину. Платок с неесвалился, и волосы прилипли к потному лбу, она в мученнизаводила глаза и ногтями рвала на себе тулуп. Яркая кровьзаляпала первую жиденькую бледную зеленую травку, проступившуюна жирной, пропитанной водой земле.

- Не дошла, не дошла, - торопливо говорила ПелагеяИвановна, и сама, простоволосая, похожая на ведьму, разматываласверток.

И вот тут, слушал веселый рев воды, рвущейся черезпотемневшие бревенчатые устои моста, мы с Пелагеей Ивановнойприняли младенца мужского пола. Живого приняли и мать спасли.Потом две сиделки и Егорыч, босой на левую ногу, 1вободившисьнаконец от ненавистной истлевшей подметки, перенесли родильницув больницу на носилках.Когда она, уже утихшая и бледная, лежала, укрытая простынями, когда младенецпоместился в люльке рядом и все пришло в порядок, я спросил у нее:- Ты что же это, мать, лучшего места не нашла рожать, как на мосту? Почему жена лошади не приехала?Она ответила:- Свекор лошади не дал. Пять верст, говорит, всего, дойдешь. Баба ты здоровая.Нечего лошадь зря гонять...- Дурак твой свекор и свинья, - отозвался я.- Ах, до чего темный народ, - жалостливо добавила Пелагея Ивановна, а потомчего-то хихикнула.Я поймал ее взгляд, он упирался в мою левую щеку.Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показало то, чтообычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитымкак бы правым глазом. Но - и тут уже зеркало не было внновато - на правой щекедегенерата можно было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густаярыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомнилась книга в желтомпереплете с надписью "Сахалин". Там были фотографии разных мужчин."Убийство, взлом, окровавленный топор, - подумал я, - десять лет... Какаявсе-таки оригинальная жизнь у меня на необитаемом острове. Нужно идтидобриться..."Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных полей, слушал вороний грохот сверхушек берез, щурился от первого солнца, шел через двор добриваться. Это былооколо трех часов дня. А добрился я в девять вечера. Никогда, сколько я заметил,такие неожиданности в Мурьеве, вроде родов в кустах, не приходят в одиночку.Лишь только я взялся за скобку двери на своем крыльце, как лошадиная мордапоказалась в воротах, телегу, облепленную грязью, сильно тряхнуло. Правила бабаи тонким голосом кричала:- Н-но, лешай!И с крыльца я услышал, как в ворохе тряпья хныкал мальчишка.

Конечно, у него оказалась переломленная нога, и вот двачаса мы с фельдшером возились, накладывая гипсовую повязку намальчишку, который выл подряд два часа. Потом обедать нужнобыло, потом лень было бриться, хотелось что-нибудь почитать, атам приползли сумерки, затянуло и, и я, скорбно морщась,добрился. Но так как зубчатый "Жиллет" пролежал позабытым вмыльной воде - на нем навеки осталась ржавенькая полосочка, какпамять о весенних родах у моста.

Да... бриться два раза в неделю было ни к чему. Порою насзаносило вовсе снегом, выла несусветная метель, мы по два днясидели в Мурьевской больнице, не посылали даже в Вознесенск задевять верст за газетами, и долгими вечерами я мерил и мерилсвой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как в детствежаждал куперовского "Следопыта". Но все же англнйские замашкине потухли вовсе на мурьевском необитаемом острове, и время отвремени я вынимал из черного футлярчика блестящую игрушку ивяло брился, выходил гладкий и чистый, как гордый островитянин.Жаль лишь, что некому было полюбоваться на меня.

Позвольте... да... ведь был и еще случай, когда, помнится,вынул бритву и только что Аксинья принесла в кабинетвыщербленную кружку с кипятком, как в дверь грозно застучали ивыэвали меня. И мы с Пелагеей Ивановной уехали в страшную даль,закутанные в бараньи тулупы, пронеслись, как черный призрак,состоящий из коней, кучера и насквозь взбесившийся белый океан.Вьюга свистела, как ведьма, выла, плевалась, хохотала, все кчерту исчезло, и я испытывал знакомое похолодание где-то вобласти солнечного сплетения при мысли, что собьемся мы с путив этой сатанинской вертящейся мгле и пропадем за ночь все. ИПелагея Ивановна, и кучер, и лошади, и я. Еще, помню, возниклау меня дурацкая мысль о том, что когда мы будем замерзать и вотнас наполовину занесет снегом, я и акушерке, и себе, и кучерувпрысну морфий... Зачем?.. А так, чтобы не мучиться "Замерзнешьты, лекарь, и без морфия превосходнейшим образом, - помнится,отвечал мне сухой и здоровый голос, - ништо тебе..." У-гу-гу!..Ха-ссс!.. - свистала ведьма, и нас мотало, мотало в санях...Ну, напечатают там в столичной газете на задней странице, чтовот, мол, так и так, погибли при исполнении служебныхобязанностей лекарь такой-то, а равно Пелагея Ивановна скучером и парою коней. Мир праху их в снежном море. Тьфу... чтов голову лезет, когда тебя так называемый долг службы несет инесет...

Мы не погибли, не заблудились, а приехали в село Грищево,где я стал производить второй поворот на ножку в моей жизни.Родильница была жена деревенского учителя, и пока мы по локотьв крови и по глаза в поту при свете лампы бились с ПелагеейИвановной над поворотом, слышно было, как за дощатой дверьюстонал и мотался по черной половине избы муж. Под стоныродильницы и под его неумолчные всхлипывания я ручку младенцу,по секрету скажу, сломал. Младенчика получили мы мертвого. Ах,как у меня тек пот по спине! Мгновенно мне пришло в голову, чтоявится кто-то грозный, черный и огромный, ворвется в избу,скажет каменным голосом: "Ага. Взять у него диплом!"

Я, угасая, глядел на желтое мертвое тельце и восковуюмать, лежавшую недвижно, в забытьи от хлороформа. В форточкубила струя метели, мы открыли ее на минуту, чтобы разредитьудушашщий запах хлороформа, и струя эта превращалась в клубпара. Потом я захлопнул форточку и снова вперил взор вмотающуюся беспомощно ручку в руках акушерки. Ах, не могу явыразить того отчаяния, в котором я возвращался домой один,потому что Пелагею Ивановну я оставил ухаживать за матерью.Меня швыряло в санях в поредевшей метели, мрачные леса смотрелиукоризненно, безнадежно, отчаянно. Я чувствовал себяпобежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она менябросила в эту глушь и заставила бороться одного, без всякойподдержки и указаний. Какие неимоверные трудности мнеприходится переживать. Ко мне могут привести какой угоднокаверзный или сложный случай, чаще всего хирургический, и ядолжен стать к нему лицом, своим небритым лицом, и победитьего. А если не победишь, вот и мучайся, как сейчас, когдаваляет тебя по ухабам, а сзади остался трупик младенца имамаша. Завтра, лишь утихнет метель, Пелагея Ивановна привезетее ко мне в больницу, и очень большой вопрос - удастся ли мнеотстоять ее? Да и как мне отстоять ее? Как понимать этовеличественное слово? В сущности, действую я наобум, ничего незнаю. Ну, до сих пор везло, сходили с рук благополучноизумительные вещи, а сегодня не свезло. Ах, в сердце щемит от