Школьная библиотека

этом разбираются ученые! Они расскажут вам о том, насколько грибоедовскийЧацкий похож на Альцеста-Мизантропа, и о том, почему Карло Гольдони считаютучеником этого самого Поклена, и о том, как подросток Пушкин подражал этомуПоклену, и много других умных и интересных вещей. Я во всем этом плохоразбираюсь. Меня это совершенно не интересует!

Другое занимает меня: пьесы моего героя будут играть в течение трехстолетий на всех сценах мира, и неизвестно, когда перестанут играть. Вот чтодля меня интересно! Вот какой человек разовьется из этого младенца!

Да, я хотел сказать о пьесах. Весьма почтенная дама, госпожа АврораДюдеван, впрочем более известная под именем Жорж Санд, будет в числе тех,кто напишет пьесы о моем герое.

В финале этой пьесы Мольер, подымаясь, скажет:

- Да, я хочу умереть дома... Я хочу благословить свою дочь.

И принц Конде, подойдя к нему, подаст реплику:

- Обопритесь о меня, Мольер!

Актер же Дюпарк, которого ко времени смерти Мольера, кстати сказать, небудет на свете, рыдая, воскликнет:

- О, потер2ь единственного человека, которого я когда-либо любил!

Дамы пишут трогательно, с этим ничего уж не поделаешь! Но ты, мой бедныйи окровавленный мастер! Ты нигде не хотел умирать, ни дома и ни вне дома! Даи вряд ли, когда у тебя изо рту хлынула рекою кровь, ты изъявлял желаниеблагословлять свою мало кому интересную дочь Мадлену!

Кто пишет трогательнее, чем дамы? Разве что иные мужчины: русский авторВладимир Рафаилович Зотов даст не менее чувствительный финал.

- Король идет. Он хочет видеть Мольера. Мольер! Что с вами?

- Умер.

И принц, побежав навстречу Людовику, воскликнет:

- Государь! Мольер умер!

И Людовик XIV, сняв шляпу, скажет:

- Мольер бессмертен!

Что можно возразить против последних слов? Да, действительно, человек,который живет уже четвертое столетие, несомненно, бессмертен. Но весь вопросв том, признавал ли это король?

В опере "Аретуза", сочиненной господином Камбре, было возвещено так:

- Боги правят небом, а Людовик-землей!

Тот, кто правил землей, шляпы ни перед кем никогда, кроме как переддамами, не снимал и к умирающему Мольеру не пришел бы. И он действительно непришел, как не пришел и никакой принц. Тот, кто правил землей, считалбессмертным себя, но в этом, я полагаю, ошибался. Он был смертей, как и все,а следовательно-слеп. Не будь он слепым, он, может быть, и пришел бы кумирающему, потому что в будущем увидел бы интересные вещи и, возможно,пожелал бы приобщиться к действительному бессмертию.

Он увидел бы в том месте теперешнего Парижа, где под острым угломсходятся улицы Ришелье, Терезы и Мольера, неподвижно сидящего междуколоннами человека. Ниже этого человека-две светлого мрамора женщины сосвитками в руках. Еще ниже их-львиные головы, а под ними-высохшая чашафонтана.

Вот он-лукавый и обольстительный галл, королевский комедиант и драматург!Вот он-в бронзовом парике и с бронзовыми бантами на башмаках! Вот он-корольфранцузской драматургии!

Ах, госпожа моя! Что вы толкуете мне о каких-то знатных младенцах,которых вы держали когда-то в руках! Поймите, что этот ребенок, которого выпринимаете сейчас в покленовском доме, есть не кто иной, как господин деМольер! Ага! Вы поняли меня? Так будьте же осторожны, прошу вас! Скажите, онвскрикнул? Он дышит?

Он живет.

Глава 1

В ОБЕЗЬЯНЬЕМ ДОМЕ

Итак, 13 примерно января 1622 года, в Париже, у господина Жана-БатистаПоклена и его супруги Марии Поклен-Крессе появился хилый первенец. 15 январяего окрестили в церкви Святого Евстафия и назвали в честь отцаЖаном-Батистом. Соседи поздравили Поклена, и в цехе обойщиков сталоизвестно, что родился на свет еще один обойщик и торговец мебелью.

У каждого архитектора есть свои фантазии. На углах приятного трехэтажногодома с острой двускатной крышей, стоявшего на углу улиц Святого Онория иСтарых Бань, строитель XV века поместил скульптурные деревянные изображенияапельсинных деревьев с аккуратно подрезанными ветвями. По этим деревьямцепью тянулись маленькие обезьянки, срывающие плоды. Само собою разумеется,что дом получил у парижан кличку обезьяньего дома. И дорого обошлисьвпоследствии комедианту де Мольеру эти мартышки! Не раз доброжелателиговорили о том, что ничего удивительного нет в карьере старшего сынапочтенного Поклена, сына, ставшего гороховым шутом. Чего же и требовать отчеловека, выросшего в компании гримасниц обезьян? Однако в будущем комедиантне отрекся от своих обезьян и на склоне жизни уже, проектируя свой герб,который неизвестно зачем ему понадобился, изобразил в нем своих хвостатыхприятельниц, карауливших отчий дом.

Дом этот находился в шумнейшем торговом квартале в центре Парижа,недалеко от Нового Моста. Домом этим владел и в доме этом жил и торговалпридворный обойщик и драпировщик, Жан-Батист отец.

С течением времени обойщик добился еще одного звания-камердинера еговеличества короля Франции. И это звание не только с честью носил, но инаследственно закрепил за своим старшим сыном Жаном-Батистом.

Ходил слушок, что Жан-Батист отец, помимо торговли креслами и обоями,занимался и отдачею денег взаймы за приличные проценты. Не вижу в этомничего предосудительного для коммерческого человека! Но злые языкиутверждали, что будто бы Поклен-отец несколько пересаливал в смыслепроцентов и что якобы драматург Мольер, когда описывал противного скрягуАрпагона, вывел в нем своего родного отца. Арпагон же этот был тот самый,который одному из своих клиентов пытался в счет денег всучить всякуюрухлядь, в том числе набитое сеном чучело крокодила, которое, по мнениюАрпагона, можно было привесить к потолку в виде украшения.

Не хочу я верить этим пустым россказням! Драматург

Мольер не порочил памяти своего отца, и я не намерен ее порочить!

Поклен-отец был настоящим коммерсантом, видным и уважаемым представителемсвоего почтенного цеха. О" торговал, и над входом в обезьянью лавкуразвевался честный флаг с изображением все той же обезьяны.

В темноватом первом этаже, в лавке, пахло краской и шерстью, в кассезвякали монеты, и целый день сюда стремился народ, чтобы выбирать ковры иобои. И шли к Поклену-отцу и буржуа и аристократы. В мастерской же, окнамивыходившей на двор, столбами стояла жирная пыль, были нагромождены стулья,валялись куски фурнитурового дерева, обрезки кожи и материи, и в этом хаосевозились, стучали молотками, кроили ножницами покленовские мастера иподмастерья.

В комнатах второго этажа, выше флага, царствовала мать. Там слышалось еепостоянное покашливание и шум ее гроденаплевых юбок. Мария Поклен быласостоятельной женщиной. В шкафах ее лежали дорогие платья и кускифлорентийских материй, белье из тончайшего полотна, в комодах хранилиськолье, браслеты с алмазами, жемчуга, перстни с изумрудами, золотые часы идорогое столовое серебро. Молясь, Мария перебирала перламутровые четки. Оначитала Библию и даже, чему я мало верю, греческого автора Плутарха всокращенном переводе. Она была тиха, любезна и образованна.

Большинство ее предков были обойщики, но попадались среди них и людидругих профессий, например музыканты и адвокаты.

Так вот, в верхних комнатах обезьяньего дома расхаживал белокурыйтолстогубый мальчик. Это и был старший сын Жан-Батист. Иногда он спускался влавку и в мастерские и мешал подмастерьям работать, расспрашивая их о разныхразностях. Мастера посмеивались над его заиканием, но любили его. Повременам он сидел у окна и глядел, подперев щеки кулаками, на грязную улицу,по которой сновал народ.

Мать однажды, проходя мимо него, похлопала его по спине и сказала:

- Эх ты, созерцатель...

И созерцателя в один прекрасный день отдали в приходскую школу.

В приходской школе он выучился именно тому, чему можно выучиться в такойшколе, то есть овладел первыми четырьмя правилами арифметики, стал свободночитать, усвоил начатки латыни и познакомился со многими интересными фактами,изложенными в "Житиях святых".

Так дела и шли, мирно и хорошо. Поклен-отец богател, детей родилось ужечетверо, как вдруг в обезьяний дом пришла беда. Весною 1632 года нежная матьзахворала. Глаза у нее стали блестящие и тревожные. В один месяц онаисхудала так, что ее трудно было узнать, и на бледных ее щеках расцвелинехорошие пятна. Затем она стала кашлять кровью, и в обезьяний дом началиприезжать верхом на мулах, в зловещих колпаках, врачи. 15 мая пухлыйсозерцатель плакал навзрыд, вытирая грязными кулаками слезы, и весь домрыдал вместе с ним. Тихая Мария Поклен лежала неподвижно, скрестив руки нагруди.

Когда ее похоронили, в доме настали как бы непрерывные сумерки. Отец впалв тоску и рассеянность, и первенец его несколько раз видел, как в летниевечера отец сидел один в сумерках и плакал. Созерцатель от этогорасстраивался и слонялся по квартире, не зная, чем бы ему заняться. Но потомотец плакать перестал и зачастил в гости в некую семью Флёретт. Тутодиннадцатилетнему Жану-Батисту объявили, что у него будет новая мама. Ивскоре Екатерина Флёретт, новая мама, появилась в обезьяньем доме. Тут,впрочем, обезьяний дом семейство покинуло, потому что отец купил другой дом.