Школьная библиотека

людям, Градус запоем читал газеты, брошюры, случайные листки и всю тумногоязыкую литературу, что сопутствует каплям от насморка и пилюлям отнесварения, -- впрочем, этим его уступки любознательности и ограничивались,оттого же, что зрение он имел плохонькое, а местные новости обилием неотличались, ему приходилось все больше впадать то в спячку, то в оцепенениетротуарных кафе.

Насколько счастливее зоркие празднолюбы, монархи среди людей,обладатели изощренного, исполинского мозга, который умеет познатьнеслыханные наслаждения, упоительное томленье, созерцая балясины сумеречнойтеррасы, огни и озеро внизу, и очерки дальних гор, тающие в смугломабрикосовом свете вечерней зари, и темные ели, обведенные блеклыми черниламизенита, и гранатовые с зеленью воланы волн вдоль безмолвного, грустного,запретного берега. О мой сладостный Боскобель! О нежные и грозныевоспоминания, и стыд, и блаженство, и сводящие с ума предвкушения, и звезда,до которой не добраться никакому партийцу.

В среду утром, так и не дождавшись известий, Градус телеграфировал вУправление, что почитает дальнейшее ожидание неразумным, и что искать егоследует в Ницце, отель "Лазурь"

Строки 597-608: что вспыхнет в глубине и т.д.

В сознании читателя это место должно перекликаться с замечательнымвариантом. приведенным в предыдущих заметках, ибо всего неделю спустя "градусталых звезд" и "царственные длани" должны были встретиться -- в подлиннойжизни и в подлинной смерти.

Если б побег не удался, нашего Карла II могли казнить, это случилось бынаверное, будь он схвачен между Дворцом и пещерами Риппльсона, но во времябегства он ощутил на себе толстые пальцы судьбы всего лишь несколько раз,ощутил, как они нащупывают его (подобно перстам угрюмого старого пастуха,испытующего девственность дочери), когда оскользнулся той ночью на влажном,заросшем папоротником склоне горы Мандевиля (смотри примечание к строке149), и на другой день, на сверхъестественной высоте, в пьянящейсини, где альпинист замечает рядом с собой призрачного попутчика. Не разв ту ночь наш король бросался наземь в порожденной отчаянием решимостидождаться рассвета, который позволит ему с меньшими муками уклоняться от ещетолько чаемых опасностей. (Я вспоминаю другого Карла, другогостатного темноволосого мужа ростом чуть выше двух ярдов). Но то были порывыскорее физические или нервические, и я совершенно уверен, что мой король,когда бы его схватили, приговорили и повлекли на расстрел, повел бы себяточно так же, как он ведет себя в строках 606-608: то есть огляделсябы по сторонам и с высокомерным спокойствием стал

Высмеивать невежество в их стаде

И плюнул им в глаза, хоть смеха ради

Позвольте же мне завершить эти чрезвычайно важные замечания афоризмомнесколько антидарвинского толка: Убивающий всегда неполноценнее жертвы

Строка 603: слушать пенье петуха

Вспоминается прелестный образ в недавнем стихотворении ЭдзеляФорда:

Крик петушиный высекает пламя

Из утра мглистого и из лугов в тумане

Луг (по-английски mow, а по-земблянски muwan) -- это участок покосавблизи амбара

Строки 609-614: как изгою старому помочь и т.д.

В черновике это место выгляд8т иначе:

Кто беглеца спасет? Он смертию захвачен

Под крышею случайной, под горячим

Ночной Америки дыханьем. Огоньки

Его слепят, -- как будто две руки

Волшебные из прошлого швыряют

Каменья, -- жизнь уходит поспешая

Здесь довольно верно изображена "случайная крыша" -- бревенчатая изба скафельной ванной комнатой, где я пытаюсь свести воедино эти заметки

Поначалу мне досаждал рев бесовской радио-музыки, долетавший, как я полагал,из некоторого подобия увеселительного парка на той стороне дороги, -- послеоказалось, что там разбили лагерь туристы, -- я уже думал убраться в другоекакое-то место, но они опередили меня. Теперь стало тише, только докучливыйветер бренчит листвой иссохших осин, и Кедры снова похожи на город-призрак,и нет здесь ни летних глупцов, ни шпионов, чтобы подглядывать за мной, ималенький удильщик в узких синих штанах джинсах больше уже не стоит на камнепосередине ручья и, верно, оно и к лучшему

Строка 615: на двух наречьях

На английском и земблянском, на английском и русском, на английском илатышском, на английском и эстонском, на английском и литовском, наанглийском и русском, на английском и украинском, на английском и польском,на английском и чешском, на английском и русском, на английском ивенгерском, на английском и румынском, на английском и албанском, наанглийском и болгарском, на английском и сербо-хорватском, на английском ирусском, на американском и европейском

Строка 619: клубня глаз

Каламбур пускает ростки (смотри строку 502)

Строка 626: Староувер Блю великий

Надо полагать, профессор Блю дал разрешение использовать его имя, и всеже погружение реально существующего лица, сколь угодно покладистого идобродушного, в выдуманную среду, где ему приходится поступать всоответствии с выдумкой, поражает редкой беспардонностью приема, тем паче,что прочие персонажи, за исключением членов семьи, разумеется, выведены впоэме под псевдонимами.

Что и говорить, имя у него соблазнительное. "The star over the blue" -"звезда над синью", чего уж лучше для астронома, а впрочем ни имя его, нифамилия ничем с небесной твердью не связаны: имя дано в память деда,русского "старовера" (с ударением, кстати сказать, на последнем слоге),носившего фамилию Синявин. Этот Синявин перебрался из Саратова вСиэтл и породил там сына, который со временем сменил фамилию на Блю(от "blue", англ. "синий") и женился на Стелле Лазурчик, обамериканившейсякашубе. Вот так оно и идет. Честный Староувер Блю подивился бы,вероятно, эпитету, которым пожаловал его расшалившийся Шейд. Добрые чувстваавтора склонили его уплатить дань приятному старому чудаку, любимцу кампуса,которого студенты прозвали "полковник Старботтл" ("бутыль со звездами"),видимо, за редкостную его общительность. Вообще же говоря, в окружении Шейдаимелись и другие выдающиеся люди... Ну, хоть видный земблянский ученый ОскарНатточдаг

Строка 629: Решал судьбу зверей

Над этими словами поэт надписал и перечеркнул:

судьбу безумца

Конечная участь, ожидающая души безумцев, исследовалась многимиземблянскими теологами. По большей части они придерживались воззрений,согласно которым даже болезненные бездны самого что ни на есть свихнувшегосяразума все же содержат крупицу здравомыслия, которая, пережив смерть,внезапно разрастается, разражается, так сказать, раскатами бодрого,победного смеха, когда мир боязливых тупиц и болванов съеживается далекопозади. Я не был лично знаком ни с одним сумасшедшим, но слышал в Нью-Ваенемало занятных историй ("Мне и в Аркадии есть удел", -- речетДеменция, прикованная к ее угрюмой колонне). Был там, к примеру, одинстудент, впадавший в неистовство. Был еще пожилой, чрезвычайно положительныйуниверситетский уборщик, который в один прекрасный день, посреди учебногокинозала, вдруг предъявил чересчур разборчивой студентке нечто такое, чегоона, без сомнения, видывала и лучшие образцы. Но более всего мне нравитсяслучай с экстонским станционным смотрителем, о мании которого мнерассказывала, ни больше ни меньше, как сама миссис Х. В тот день Харлеидавали большой прием для слушателей летней школы, и я пришел туда с одним измоих наперсников по второму столу для пинг-понга, приятелем харлеевыхсыновей, так как проведал, что мой поэт намерен что-то читать, и места себене находил от опасливых предвкушений, уверенный, что это будут стихи о моейЗембле (а услышал невразумительные вирши какого-то его невразумительногознакомого, -- мой Шейд был очень добр к неудачникам). Читатель поймет, еслия скажу, что при моей высоте я никогда не чувствую себя "затерянным" втолпе, но верно и то, что среди гостей Х. у меня не много было знакомых. Сулыбкой на лице и коктейлем в ладони вращаясь в обществе, я, наконец,углядел над спинками двух сдвинутых кресел макушку поэта и ярко-каштановыйшиньон миссис Х. и, подойдя к ним сзади, услышал, как он возражает накакое-то ее только что сделанное замечание:

-- Это слово здесь не годится, -- сказал он. -- Его нельзя прилагать кчеловеку, который по собственной воле стряхнул бесцветную шелуху невеселогопрошлого и заменил ее блистательной выдумкой. Просто он вступил в новуюжизньс левой ноги.

Я похлопал моего друга по макушке и отвесил легкий поклонЭбертелле Х. Поэт окинул меня тусклым взором. Она сказала: