Школьная библиотека

чувства эти дошли до такой степени, что, продолжись этосостояние еще четверть часа, я уверен, что умер бы отволнения. В это самое время из-под моста вдруг появляется, водной грязной дырявой рубахе, какое-то человеческое существо сопухшим бессмысленным лицом, качающейся, ничем не покрытойобстриженной головой, кривыми безмускульными ногами и скакой-то красной, глянцевитой культяпкой вместо руки, которуюон сует прямо в бричку.

- Ба-а-шка! убо-го-му Хри-ста ра-ди, - звучит болезненныйголос, и нищий с каждым словом крестится и кланяется в пояс.

Не могу выразить чувства холодного ужаса, охватившего моюдушу в эту минуту. Дрожь пробегала по моим волосам, а глаза сбессмыслием страха были устремлены на нищего...

Василий, в дороге подающий милостыню, дает наставленияФилиппу насчет укрепления валька и, только когда все ужеготово и Филипп, собирая вожжи, лезет на козлы, начинаетчто-то доставать из бокового кармана. Но только что мытрогаемся, ослепительная молния, мгновенно наполняя огненнымсветом всю лощину, заставляет лошадей остановиться и, безмалейшего промежутка, сопровождается таким оглушительнымтреском грома, что кажется, весь свод небес рушится над нами

Ветер еще усиливается: гривы и хвосты лошадей, шинель Васильяи края фартука принимают одно направление и отчаянноразвеваются от порывов неистового ветра. На кожаный верхбрички тяжело упала крупная капля дождя... другая, третья,четвертая, и вдруг как будто кто-то забарабанил над нами, ився окрестность огласилась равномерным шумом падающего дождя

По движениям локтей Василья я замечаю, что он развязываеткошелек; нищий, продолжая креститься и кланяться, бежит подлесамых колес, так что, того и гляди, раздавят его. "ПодайХриста ра-ди". Наконец медный грош летит мимо нас, и жалкоесозданье, в обтянувшем его худые члены, промокшем до ниткирубище, качаясь от ветра, в недоумении останавливается посредидороги и исчезает из моих глаз.

Косой дождь, гонимый сильным ветром, лил как из ведра; сфризовой спины Василья текли потоки в лужу мутной воды,образовавшуюся на фартуке. Сначала сбитая катышками пыльпревратилась в жидкую грязь, которую месили колеса, толчкистали меньше, и по глинистым колеям потекли мутные ручьи

Молния светила шире и бледнее, и раскаты грома уже были не такпоразительны за равномерным шумом дождя.

Но вот дождь становится мельче; туча начинает разделятьсяна волнистые облака, светлеть в том месте, в котором должнобыть солнце, и сквозь серовато-белые края тучи чуть виднеетсяклочок ясной лазури. Через минуту робкий луч солнца ужеблестит в лужах дороги, на полосах падающего, как сквозь сито,мелкого прямого дождя и на обмытой, блестящей зелени дорожнойтравы. Черная туча так же грозно застилает противоположнуюсторону небосклона, но я уже не боюсь ее. Я испытываюневыразимо отрадное чувство надежды в жизни, быстро заменяющеево мне тяжелое чувство страха. Душа моя улыбается так же, каки освеженная, повеселевшая природа. Василий откидываетворотник шинели, снимает фуражку и отряхивает ее; Володяоткидывает фартук; я высовываюсь из брички и жадно впиваю всебя освеженный душистый воздух. Блестящий, обмытый кузовкареты с важами и чемоданами покачивается перед нами, спинылошадей, шлеи, вожжи, шины колес - все мокро и блестит насолнце, как покрытое лаком. С одной стороны дороги необозримое озимое поле, кое-где перерезанное неглубокимиовражками, блестит мокрой землею и зеленью и расстилаетсятенистым ковром до самого горизонта; с другой стороны осиновая роща, поросшая ореховым и черемушным подседом, как быв избытке счастия стоит, не шелохнется и медленно роняет ссвоих обмытых ветвей светлые капли дождя на сухие прошлогодниелистья. Со всех сторон вьются с веселой песнью и быстро падаютхохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно хлопотливоедвижение маленьких птичек, и из середины рощи ясно долетаютзвуки кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса послевесенней грозы, запах березы, фиалки, прелого листа, сморчков,черемухи, что я не могу усидеть в бричке, соскакиваю сподножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня осыпаетдождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи,бью себя ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. Не обращаядаже внимания на то, что к сапогам моим липнут огромные комкигрязи и чулки мои давно уже мокры, я, шлепая по грязи, бегу кокну кареты.

- Любочка! Катенька! - кричу я, подавая туда нескольковеток черемухи, - посмотри, как хорошо!

Девочки пищат, ахают; Мими кричит, чтобы я ушел, а то менянепременно раздавят.

- Да ты понюхай, как пахнет! - кричу я

Глава III. НОВЫЙ ВЗГЛЯД

Катенька сидела подле меня в бричке и, склонив своюхорошенькую головку, задумчиво следила за убегающей подколесами пыльной дорогой. Я молча смотрел на нее и удивлялсятому не детски грустному выражению, которое в первый развстречал на ее розовеньком личике.

- А вот скоро мы и приедем в Москву, - сказал я, - как тыдумаешь, какая она?

- Не знаю, - отвечала она нехотя.

- Ну все-таки, как ты думаешь: больше Серпухова или нет?..

- Что?

- Я ничего.

Но по тому инстинктивному чувству, которым один человекугадывает мысли другого и которое служит путеводною нитьюразговора, Катенька поняла, что мне больно ее равнодушие; онаподняла голову и обратилась ко мне:

- Папа говор8л вам, что мы будем жить у бабушки?

- Говорил; бабушка хочет совсем с нами жить.

- И все будем жить?

- Разумеется; мы будем жить на верху в одной половине; вы вдругой половине; а папа во флигеле; а обедать будем всевместе, внизу у бабушки.

- Maman говорит, что бабушка такая важная - сердитая?

- Не-ет! Это только так кажется сначала. Она важная, носовсем не сердитая; напротив, очень добрая, веселая. Коли быты видела, какой бал был в се именины!

- Все-таки я боюсь ее; да, впрочем, бог знает, будем лимы...

Катенька вдруг замолчала и опять задумалась.

- Что-о? - спросил я с беспокойством.

- Ничего, я так.

- Нет, ты что-то сказала: "Бог знает..."

- Так ты говорил, какой был бал у бабушки.

- Да вот жалко, что вас не было; гостей было пропасть,человек тысяча, музыка, генералы, и я танцевал... Катенька! сказал я вдруг, останавливаясь в середине своего описания, ты не слушаешь?

- Нет, слышу; ты говорил, что ты танцевал.

- Отчего ты такая скучная?

- Не всегда же веселой быть.

- Нет, ты очень переменилась с тех пор, как мы приехали изМосквы. Скажи по правде, - прибавил я с решительным видом,поворачиваясь к ней, - отчего ты стала какая-то странная?

- Будто я странная? - отвечала Катенька с одушевлением,которое доказывало, что мое замечание интересовало ее, - ясовсем не странная.

- Нет, ты уж не такая, как прежде, - продолжал я, - преждевидно было, что ты во всем с нами заодно, что ты нас считаешькак родными и любишь так же, как и мы тебя, а теперь ты сталатакая серьезная, удаляешься от нас...

- Совсем нет...

- Нет, дай мне договорить, - перебил я, уже начиная ощущатьлегкое щекотанье в носу, предшествующее слезам, которые всегданавертывались мне на глаза, когда я высказывал давносдержанную задушевную мысль, - ты удаляешься от нас,разговариваешь только с Мими, как будто не хочешь нас знать.

- Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобнокогда-нибудь и перемениться, - отвечала Катенька, котораяимела привычку объяснять все какою-то фаталистическоюнеобходимостью, когда не знала, что говорить.

Я помню, что раз, поссорившись с Любочкой, которая назвалаее глупой девочкой, она ответила: не всем же умным быть, надои глупым быть; но меня не удовлетворил ответ, что надо же иперемениться когда-нибудь, и я продолжал допрашивать:

- Для чего же это надо?

- Ведь не всегда же мы будем жить вместе, - отвечалаКатенька, слегка краснея и пристально вглядываясь в спину