Школьная библиотека

- Воля ваша, это - анекдот, - сказал я, - не может быть! - Анек-дот?! Анекдот? - вперебой воскликнули акушерки. - Нет-с! - ожесточенно воскликнул фельдшер. - У нас, знаете ли, вся жизньиз подобных анекдотов состоит...У нас тут такие вещи... - А сахар?! - воскликнула Анна Николаевна - Расскажите про сахар, ПелагеяИванна! Пелагея Иванна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись: - Приезжаю я в то же Дульцево к роженице... - Это Дульцево - знаменитое место, - не удержался фельдшер и добавил: Виноват! Продолжайте, коллега! - Ну, понятное дело, исследую, - продолжала коллега Пелагея Иванна, чувствую под пальцами в родовом канале что-то непонятное... То рассыпчатое,то кусочки... Оказывается - сахар-рафинад! - Вот и анекдот! - торжественно заметил Демьян Лукич. - Поз-вольте... ничего не понимаю... - Бабка! - отозвалась Пелагея Иванна - Знахарка научила. Роды, говорит, уей трудные. Младенчик не хочет выходить на божий свет. Стало быть, нужноего выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали! - Ужас! - сказал я. - Волосы дают жевать роженицам, - сказала Анна Николаевна. - Зачем?! - Шут их знает. Раза 2ри привозили нам рожениц. Лежит и плюется беднаяженщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легчепойдут... Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели зачаем, и я слушал как зачарованный. О том, что, когда приходится вестироженицу из деревни к нам в больницу, Пелагея Иванна свои сани всегда сзадипускает: не передумали бы по дороге, не вернули бы бабу в руки бабки. Отом, как однажды роженицу при неправильном положении, чтобы младенчикповернулся, кверху ногами к потолку подвешивали. О том, как бабка изКоробова, наслышавшись, что врачи делают прокол плодного пузыря, столовымножом изрезала всю голову младенцу, так что даже такой знаменитый и ловкийчеловек, как Липонтий, не мог его спасти, и хорошо, что хоть мать спас. Отом... Печку давно закрыли. Гости мои ушли в свой флигель. Я видел, как некотороевремя тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потом погасло. Всескрылось. К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завесаскрыла от меня и небо и землю. Я расхаживал у себя по кабинету, и пол поскрипывал под ногами, и было теплоот голландки-печки, и слышно было, как грызла где-то деловитая мышь. Ну, нет, - раздумывал я - я буду бороться с египетской тьмой ровно столько,сколько судьба продержит меня здесь, в глуши. Сахар-рафинад... Скажитепожалуйста!.. В мечтаниях, рождавшихся при свете лампы под зеленым колпаком, возникгромадный университетский город, а в нем клиника, а в клинике - громадныйзал, изразцовый пол, блестящие краны, белые стерильные простыни, ассистентс остроконечной, очень мудрой, седеющей бородкой... Стук в такие моменты всегда волнует, страшит. Я вздрогнул... - Кто там, Аксинья? - спросил я, свешиваясь с балюстрады внутреннейлестницы (квартира у врача была в двух этажах: вверху кабинет и спальни,внизу - столовая, еще одна комната - неизвестного назначения и кухня, вкоторой и помещалась эта Аксинья - кухарка - и муж ее, бессменный сторожбольницы). Загремел тяжелый запор, свет лампочки заходил и закачался внизу, повеялохолодом. Потом Аксинья доложила: - Да больной приехал... Я, сказать по правде, обрадовался. Спать мне еще не хотелось, а от мышинойгрызни и воспоминаний стало немного тоскливо, одиноко. Притом больной,значит, не женщина, значит, не самое страшное - не роды. - Ходит он? - Ходит, - зевая, ответила Аксинья. - Ну, пусть идет в кабинет. Лестница долго скрипела. Поднимался кто-то солидный, большого весачеловек. Я в это время уже сидел за письменным столом, стараясь, чтобыдвадцатичетырехлетняя моя живость не выскакивала по возможности изпрофессиональной оболочки эскулапа. Правая моя рука лежа на стетоскопе, какна револьвере. В дверь втиснулась фигура в бараньей шубе, валенках. Шапка находилась вруках у фигуры. - Чего же это вы, батюшка, так поздно? - солидно спросил я для очисткисовести. - Извините, гражданин доктор, - приятным, мягким басом отозвалась фигура,- метель - чистое горе! Ну, задержались, что поделаешь, уж простите,пожалуйста!.. Вежливый человек, - с удовольствием подумал я. Фигура мне оченьпонравилась, и даже рыжая густая борода произвела хорошее впечатление.Видимо, борода эта пользовалась некоторым уходом. Владелец ее не толькоподстриг, но даже и смазывал каким-то веществом, в котором врачу, побывшемув деревне хотя бы короткий срок, нетрудно угадать постное масло. - В чем дело? Снимите шубу. Откуда вы? Шуба легла горой на стул. - Лихорадка замучила, - ответил больной и скорбно глянул. - Лихорадка? Ага! Вы из Дульцева? - Так точно. Мельник. - Ну, как же она вас мучает? Расскажите! - Каждый день, как двенадцатьчасов, голова начинает болеть, потом жар как пойдет... Часа два потреплет иотпустит. Готов диагноз! - победно звякнуло у меня в голове. - А в остальные часы ничего? - Ноги слабые... - Ага... Расстегнитесь! Гм... так. К концу осмотра больной меня очаровал. После бестолковых старушек,испуганных подростков, с ужасом шарахающихся от металлического шпаделя,после этой утренней штуки с белладонной на мельнике отдыхал мойуниверситетский глаз. Речь мельника была толкова. Кроме того, он оказался грамотным, и дажевсякий жест его был пропитан уважением к науке, которую я считаю своейлюбимой, - к медицине. - Вот что, голубчик, - говорил я, постукивая по широчайшей теплой груди,- у вас малярия. Перемежающаяся лихорадка... У меня сейчас целая палатасвободна. Очень советую ложиться ко мне. Мы вас как следует понаблюдаем.Начну вас лечить порошками, а если не поможет, мы вам впрыскивания сделаем.Добьемся успеха. А? Ложитесь?.. - Покорнейше вас благодарю! - очень вежливо ответил мельник. - Наслышаны обвас. Все довольны. Говорят, так помогаете... И на впрыскивании согласен,лишь бы поправиться. Нет, это поистине светлый луч во тьме! - подумал я и сел писать за стол.Чувство у меня при этом было настолько приятное, будто не посторонниймельник, а родной брат приехал ко мне погостить в больницу. На одном бланке я написал: Chinin mir. - 0,5 D.T. dos. N 10 S. Мельнику Худову По 1 порошку в полночь. И поставил лихую подпись. А на другом бланке: Пелагея Ивановна! Примите во 2-ю палату мельника. У него malaria. Хининпо одному порошку, как полагается, часа за 4 до припадка, значит, вполночь. Вот вам исключение! Интеллигентный мельник! Уже лежа в постели, я получил из рук хмурой и зевающей Аксиньи ответнуюзаписку: Дорогой доктор! Все исполнила. Пел. Лбова. И заснул. ... И проснулся. - Что ты? Что? Что, Аксинья?! - забормотал я. Аксинья стояла, стыдливо прикрываясь юбкой с белым горошком по темномуполю. Стеариновая свеча трепетно освещала ее заспанное и встревоженноелицо. - Марья сейчас прибежала, Пелагея Ивановна велела, чтоб вас сейчас жепозвать. - Что такое? - Мельник, говорит, во второй палате помирает. Что-о?! Помирает? Как это так помирает?! Босые мои ноги мгновенно ощутилипрохладный пол, не попадая в туфли. Я ломал спички и долго тыкал в горелку,пока она не зажглась синеватым огоньком. На часах было ровно шесть. Что такое?.. Что такое? Да неужели же не малярия?! Что же с ним такое?Пульс прекрасный... Не позже чем через пять минут я, в надетых наизнанку носках, внезастегнутом пиджаке, взъерошенный, в валенках, проскочил через двор, ещесовершенно темный, и вбежал во вторую палату. На раскрытой постели, рядом со скомканной простыней, в одном больничномбелье сидел мельник. Его освещала маленькая керосиновая лампочка. Рыжая егоборода была взъерошена, а глаза мне показались черными и огромными. Онпокачивался, как пьяный. С ужасом осматривался, тяжело дышал... Сиделка Марья, открыв рот, смотрела на его темно-багровое лицо. Пелагея Ивановна, в криво надетом халате, простоволосая, метнуласьнавстречу мне. - Доктор! - воскликнула она хрипловатым голосом. - Клянусь вам, я не