Школьная библиотека

я чувствовал себя как бы избитым, все время хотелось присесть ипосидеть долго и неподвижно. Такое состояние, впрочем, нередкоперемежалось впышками нервной энергии, когда хотелось двигаться,объяснять, говорить и спорить. И вот теперь я сидел в первомсостоянии. Под колпачком лампочки густо слоился дым, его всасывало вколпачок, и потом он уходил куда-то ввысь.

Мысли мои вертелись только вокруг одного - вокруг моей пьесы

С того самого дня, как прислано было Фомою Стрижом мне решающееписьмо, жизнь моя изменилась до неузнаваемости. Как будто нановородился человек, как будто и комната у него стала другая, хотя этобыла все та же комната, как будто и люди, окружающие его, сталииными, и в городе Москве он, этот человек, вдруг получил право насуществование, приобрел смысл и даже значение

rНо мысли были прикованы только к одному, к пьесе, она заполнялавсе время - даже сны, потому что снилась уже исполненной в каких-тонебывающих декорациях, снилась снятой с репертуара, сниласьпровалившейся или имеющей огромный успех. Во втором из этих случаев,помнится E5е играли на наклонных лесах, на которых актерырассыпались, как штукатуры, и играли с фонарями в руках, поминутнозапевая песни. Автор почему-то находился тут же, расхаживая по утлымперекладинам так же свободно, как муха по стене, а внизу были липы ияблони, ибо пьеса шла в саду, наполненном возбужденнойпубликой.

В первом наичаще снился вариант - автор, идя на генеральную,забыл надеть брюки. Первые шаги по улице он делал смущенно, вкакой-то надежде, что удастся проскочить незамеченным, и дажеприготовлял оправдание для прохожих - что-то насчет ванны, которую онтолько что брал, и что брюки, мол, за кулисами. Но чем дальше, темхуже становилось, и бедный автор прилипал к тротуару, искалразносчика газет, его не было, хотел купить пальто, не было денег,скрывался в подъезд и понимал, что на генеральнуюопоздал...

- Ваня! - слабо доносилось со сцены. - Дайжелтый!

В крайней ложе яруса, находящейся у самого портала сцены,что-то загоралось, из ложи косо падал луч раструбом, на полу сценызагоралось желтое круглое пятно, ползло, подхватывая в себя то креслос потертой обивкой, со сбитой позолотой на ручках, то взъерошенногобутафора с деревянным канделябром в руке.

Чем ближе к концу шел антракт, тем больше шевелилась сцена

Высоко поднятые, висящие бесчисленными рядами полотнища под небомсцены вдруг оживали. Одно из них уходило вверх и сразу обнажало рядтысячесвечовых ламп, режущих глаза. Другое почему-то, наоборот, шловниз, но, не дойдя до полу, уходило. В кулисах появлялись темныетени, желтый луч уходил, всасывался в ложу. Где-то стучали молотками

Появлялся человек в брюках гражданских, но в шпорах и, звеня ими,проходил по сцене. Потом кто-то, наклонившись к полу сцены, кричал впол, приложив руку ко рту щитком:

- Гнобин! Давай!

Тогда почти бесшумно все на сцене начинало уезжать вбок. Вотповлекло бутафора, он уехал со своим канделябром, проплыло кресло истол. Кто-то вбежал на тронувшийся круг против движения, заплясал,выравниваясь, и, выравнявшись, уехал. Гудение усилилось, странные,сложные деревянныесооружения, состоящие из некрашеных крутых лестниц, перекладин,настилов. "Едет мост", - думал я и всегда почему-то испытывалволнение, когда он становился на место.

- Гнобин! Стоп! - кричали на сцене. - Гнобин, дайназад!

Мост становился. Затем, брызнув сверху из-под колосниковсветом в утомленные глаза, обнажались пузатые лампы, скрывалисьопять, и грубо измазанное полотнище спускалось сверху, становилось покосой. "Сторожка..." - думал я, путаясь в геометрии сцены, нервничая,стараясь прикинуть, как все это будет выглядеть, когда вместовыгородки, сделанной из первых попавшихся сборных вещей из другихпьес, соорудят наконец настоящий мост. В кулисах вспыхивалилупоглазые прожекторы в козырьках, снизу сцену залило теплой живойволной света. "Рампу дал..."

Я щурился во тьму на ту фигуру, которая решительным шагомприближалась к режиссерскому столу.

"Романус идет, значит, сейчас произойдет что-то..." - думал я,заслоняясь рукой от лампы.

И действительно, через несколько мгновений надо мноюпоказывалась раздвоенная бородка, в полутьме сверкали возбужденныеглаза дирижера Романуса. В петлице у Романуса поблескивал юбилейныйзначок с буквами "НТ".

- Сэ нон э веро, э бен тровато, 1) а может быть, еще сильней!--------------------------------------------------------------------------- 1) Если это и неправда, то хорошо найдено (ит.)

---------------------------------------------------------------------------- начинал, как обычно, Романус, глазаего вертелись, горя, как у волка в степи. Романус искал жертвы и, ненайдя ее, садился рядом со мною.

- Как вам это нравится? А? - прищуриваясь, спрашивал меняРоманус.

"Втянет, ой, втянет он меня сейчас в разговор..." - думал я,корчась у лампы.

- Нет, вы, будьте добры, скажите ваше мнение, - буравя меняглазом, говорил Романус, - оно тем более интересно, что вы писатель ине можете относиться равнодушно к безобразиям, которые у наспроисходят.

"Ведь как ловко он это делает..." - тоскуя до того, чточесалось тело, думал я.

- Ударить концертмейстера и тем более женщину тромбоном вспину? - азартно спрашивал Романус. - Нет-с. Это дудки! Я тридцать пятьлет на сцене и такого случаяеще не видел. Стриж думает, что музыканты свиньи и ихможно загонять в закуту? Интересно, как это с писательской точкизрения?

Отмалчиваться больше не удавалось.

- А что такое?

Романус только и ждал этого. Звучным голосом, стараясь, чтобыслышали рабочие, с любопытством скопляющиеся у рампы, Романусговорил, что Стриж затолкал музыкантов в карман сцены, где играть нетникакой возможности по следующим причинам: первое - тесно,второе - темно, а в-третьих, в зале не слышно ни одного звука,в-четвертых, ему стоять негде, музыканты его невидят.

- Правда, есть люди, - зычно сообщал Романус, - которые смяслятв музыке не больше, чем некоторые животные...

"Чтоб тебя черт взял!" - думал я.

- ...в некоторых фруктах!

Усилия Романуса увенчивались успехом - из электротехническойбудки слышалось хихиканье, из будки вылезалаголова.

- Правда, таким лицам нужно не режиссурой заниматься, аторговать квасом у Ново-Девичьего кладбища!.. - заливалсяРоманус.

Хихиканье повторялось.

Далее выяснялось, что безобразия, допущенные Стрижом, далисвои результаты. Тромбонист ткнул в темноте тромбоном концертмейстераАнну Ануфриевну Деньжину в спину так, что...

- рентген покажет, чем это кончится!

Романус добавлял, что ребра можно ломать не в театре, а впивной, где, впрочем, некоторые получают свое артистическоеобразование.

Ликующее лицо монтера красовалось над прорезом будки, рот егораздирало смехом.

Но Романус утверждает, что это так не кончится. Он научилАнну Ануфриевну, что делать. Мы, слава богу, живем в Советскомгосударстве, напоминал Романус, ребра членам профсоюзов ломать неприходится. Он научил Анну Ануфриевну подать заявление вместком.

- Правда, по вашим глазам я вижу, - продолжал Романус,впиваясь в меня и стараясь уловить меня в круге света, - что у вас нетполной уверенности в том, что наш знаменитый председатель месткоматак же хорошо разбирается в музыке, как Римский-Корсаков илиШуберт.

"Вот тип!" - думал я

- Позвольте!.. - стараясьсурово говорить, говорил я.

- Нет уж, будем откровенны! - восклицал Романус, пожимая мнеруку. - Вы писатель! И прекрасно понимаете, что навряд ли МитяМалокрошечный, будь он хоть двадцать раз председателем, отличит гобойот виолончели или фугу Баха от фокстрота"Аллилуйя".

Тут Романус выражал радость, что хорошо еще, что ближайший