Книга "Темные аллеи". Страница 4
-- Почему грозная?
-- А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух,по-нашему, да еще нощной вран, сова, может не спать. Тут самгосподь землю слушает, самые главные звезды начинают играть,проруби мерзнут по морям и рекам.
-- А что ж ты сама не спишь по ночам?
-- И я, сударь, сколько надобно сплю. Старому человекумного ли сна полагается? Как птице на ветке.
-- Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.
-- Да ведь это дело темное, давнее, сударь, -- может,баллада одна.
-- Как ты сказала?
-- Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили,любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю -- мороз по головеидет:
Воет сыр-бор за горою,
Метет в белом поле,
Стала вьюга-непогода,
Запала дорога...
До чего хорошо, господи!
-- Чем хорошо, Машенька?
-- Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.
-- В старину, Машенька, все жутко было.
-- Как сказать, сударь? Может, и правда, что жутко, датеперь-то все мило кажется. Ведь когда это было? Уж так-тодавно, -- все царства-государства прошли, все дубы от древностирассыпались, все могилки сровнялись с землей. Вот и это дело,-- на дворне его слово в слово сказывали, а правда ли? Дело этобудто еще при великой царице было и будто оттого князь в КрутыхГорах сидел, что она на него за что-то разгневалась, заточилаего вдаль от себя, и он очень лют сделался -- пуще всего наказнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе был, акасательно наружности отлично красив и будто бы не было ни надворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы онк себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну вот ивпал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачнуюсына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной службебыл, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешениена брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к немуна поклон, в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее
Про любовь, сударь, недаром поется:
Жар любви во всяком царстве,
Любится земной весь круг...
И какой же может быть грех, если хоть и старый человекмышлит о любимой, вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсеминое было, тут вроде как родная дочь была, а он на блудпростирал алчные свои намерения.
-- Ну и что же?
-- А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел,решил молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарилих всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел,крадучись, как только заснул старый князь, из родного дома,вывел молодую жену -- и был таков. Только старый князь и недумал спать: он еще с вечера все узнал от своих наушников инемедля в погоню пошел. Ночь, мороз несказанный, аж кольцоокруг месяца лежит, снегов в степи выше роста человеческого, аему все нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами,верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим, и уж видитвпереди тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду!А там не слушают, гонят тройку во весь дух и пыл. Стал тогдастарый князь стрелять в лошадей и убил на скаку сперва однупристяжную, правую, потом другую, левую, и уж хотел коренникасвалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, подмесяцем, великий, небывалый волк, с глазами, как огонь,красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него,а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул кнему на грудь -- и в единый миг пересек ему кадык клыком.
-- Ах, какие страсти, Машенька, -- сказал я. -- Истиннобаллада!
-- Грех, не смейтесь, сударь, -- ответила она. -- У богавсего много.
-- Не спорю, Машенька. Только странно все-таки, чтонаписали этого волка как раз возле могилы князя, зарезанногоим.
-- Его написали, сударь, по собственному желанию князя:его домой еще живого привезли, и он успел перед смертьюпокаяться и причастье принять, а в последний свой миг приказалнаписать того волка в церкви над своей могилой: в назидание,стало быть, всему потомству княжескому. Кто ж его мог по темвременам ослушаться? Да и церковь-то была его домашняя, имсамим строенная.
3 февраля 1938
СТЕПА
Перед вечером, по дороге в Чернь, молодого купцаКрасильщикова захватил ливень с грозой.
Он, в чуйке с поднятым воротом и глубоко надвинутомкартузе, с которого текло струями, шибко ехал на беговыхдр6ках, сидя верхом возле самого щитка, крепко упершись ногамив высоких сапогах в переднюю ось, дергая мокрыми, застывшимируками мокрые, скользкие ременные вожжи, торопя и без тогорезвую лошадь; слева от него, возле переднего колеса,крутившегося в целом фонтане жидкой грязи, ровно бежал, длинновысунув язык, коричневый пойнтер.
Сперва Красильщиков гнал по черноземной колее вдоль шоссе,потом, когда она превратилась в сплошной серый поток спузырями, свернул на шоссе, задребезжал по его мелкому щебню
Ни окрестных полей, ни неба уже давно не было видно за этимпотопом, пахнущим огуречной свежестью и фосфором; перед глазамито и дело, точно знамение конца мира, ослепляющим рубиновымогнем извилисто жгла сверху вниз по великой стене туч резкая,ветвистая молния, а над головой с треском летел шипящий хвост,разрывавшийся вслед затем необыкновенными по своей сокрушающейсиле ударами. Лошадь каждый раз вся дергалась от них вперед,прижимая уши, собака шла уже скоком... Красильщиков рос иучился в Москве, кончил там университет, но, когда приезжаллетом в свою тульскую усадьбу, похожую на богатую дачу, любилчувствовать себя помещиком-купцом, вышедшим из мужиков, пиллафит и курил из золотого портсигара, а носил смазные сапоги,косоворотку и поддевку, гордился своей русской статью, итеперь, в ливне и грохоте, чувствуя, как у него холодно льет скозырька и носа, полон был энергичного удовольствия деревенскойжизни. В это лето он часто вспоминал лето в прошлом году, когдаон, из-за связи с одной известной актрисой, промучился в Москведо самого июля, до отъезда ее в Кисловодск: безделье, жара,горячая вонь и зеленый дым от пылающего в железных чанахасфальта в развороченных улицах, завтраки в Троицком низке сактерами Малого театра, тоже собиравшимися на Кавказ, потомсидение в кофейне Трамблэ, вечером ожиданье ее у себя вквартире с мебелью в чехлах, с люстрами и картинами в кисее, сзапахом нафталина... Летние московские вечера бесконечны,темнеет только к одиннадцати, и вот ждешь, ждешь -- ее все нет
Потом наконец звонок -- и она, во всей своей летней нарядности,и ее задыхающийся голос: "Прости, пожалуйста, весь день пластомлежала от головной боли, совсем завяла твоя чайная роза, такспешила, что лихача взяла, голодна ужасно..."
Когда ливень и сотрясающиеся перекаты грома стали стихать,отходить и кругом стало проясняться, впереди, влево от шоссе,показался знакомый постоялый двор старика-вдовца, мещанинаПронина. До города оставалось еще двадцать верст, -- надоперегодить, подумал Красильщиков, лошадь вся в мыле и ещенеизвестно, что будет опять, ишь какая чернота в ту сторону ивсе еще загорается... На переезде к постоялому двору он нарысях свернул и осадил возле деревянного крыльца.
-- Дед! -- громко крикнул он. -- Принимай гостя!
Но окна в бревенчатом доме под железной ржавой крышей былитемны, на крик никто не отозвался. Красильщиков замотал нащиток вожжи, поднялся на крыльцо вслед за вскочившей тудагрязной и мокрой собакой, -- вид у нее был бешеный, глазаблестели ярко и бессмысленно, -- сдвинул с потного лба картуз,снял отяжелевшую от воды чуйку, кинул ее на перила крыльца и,оставшись в одной поддевке с ременным поясом в серебряномнаборе, вытер пестрое от грязных брызг лицо и стал счищатькнутовищем грязь с голенищ. Дверь в сенцы была отворена, ночувствовалось, что дом пуст. Верно, скотину убирают, подумал они, разогнувшись, посмотрел в поле: не ехать ли дальше? Вечернийвоздух был неподвижен и сыр, с разных сторон бодро били вдалиперепела в отягченных влагой хлебах, дождь перестал, нонадвигалась ночь, небо и земля угрюмо темнели, за шоссе, за
