Книга "Темные аллеи". Страница 38
-- и доктор взглянул на часы.
-- Нет, еще не поздно, -- сказал он. -- Всего десять. Выникуда не спешите? Ну так посидим еще немного, я доскажу вамэту довольно странную историю. Странно было в ней прежде всегото, что в тот же вечер, то есть, вернее, поздно вечером, яопять встретил ее. Мне вдруг вздумалось поехать в летнийтрактир на Волге, где я был всего два-три раза за все лето да ито только затем, чтобы посидеть на речном воздухе после жаркогодня в городе. Почему я поехал именно в этот уже свежий вечер,Бог ведает: словно руководило мною что-то. Можно, конечно,сказать, что вышла простая случайность: поехал человек отнечего делать, и нет ничего удивительного в новой случайнойвстрече. Разумеется, все это вполне справедливо. Но почему жевышло и другое, то есть то, что я встретил ее черт знает где ичто вдруг оправдались какие-то смутные догадки и предчувствия,испытанные мной, когда я в первый раз увидал ее, и тусосредоточенность, какую-то тайную тревожную цель, с которойона шла в церковь и там так напряженно и молча, то есть чем-тосамым главным, самым подлинным, что есть в нас, молила о чем-тоБога? Приехав и совсем забыв о ней, я долго и скучно сидел одинв этом речном кабаке, очень дорогом, кстати сказать, известномсвоими купеческими ночными кутежами, нередко тысячными, и безвсякого вкуса глотал от времени до времени жигулевское пиво,вспоминая Рейн и швейцарские озера, на которых был летом впрошлом году, и думая о том, как вульгарны все провинциальныерусские места загородных развлечений, в частности иприволжские. Вы бывали в приволжских городах и в подобныхтрактирах на воде, на сваях?
Я ответил, что Волгу знаю мало, на поплавках там не бывал,но легко представляю себе их.
-- Ну, конечно, -- сказал он. -- Русская провинция вездедовольно одинакова. Одно только там ни на что не похоже -- самаВолга. С ранней весны и до зимы она всегда и всюдунеобыкновенна, во всякую погоду, и что днем, что ночью. Ночьюсидишь, например, в таком трактире, смотришь в окна, из которыхсостоят три его стены, а когда в летнюю ночь они все открыты навоздух, смотришь прямо в темноту, в черноту ночи, и как-тоособенно чувствуешь все это дикое величие водных пространств заними: видишь тысячи рассыпанных разноцветных огней, слышишьплеск идущих мимо плотов, перекличку мужицких голосов на нихили на баржах, на белянах, предостерегающие друг друга крики,разнотонную музыку то гулких, то низких пароходных гудков исливающиеся с ними терции каких-нибудь шибко бегущих речныхпаровичков, вспоминаешь все эти разбойничьи и татарские слова-- Балахна, Васильсурск, Чебоксары, Жигули, Батраки, Хвалынск-- и страшные орды грузчиков на их пристанях, потом всюнесравненную красоту старых волжских церквей -- и толькоголовой качаешь: до чего в самом деле ни с чем не сравнима этасамая наша Русь! А посмотришь вокруг -- что это, собственно,такое, этот трактир? Свайная постройка, бревенчатый сарай сокнами в топорных рамах, уставленный столами под белыми, нонечистыми скатертями с тяжелыми дешевыми приборами, где всолонках соль перемешана с перцем и салфетки пахнут серыммылом, дощатый помост, то есть балаганная эстрада длябалалаечников, гармонистов и арфянок, освещенная по заднейстене к5росиновыми лампочками с ослепительными жестянымирефлекторами, желтоволосые половые, хозяин из мужиков столстыми волосами, с медвежьими глазками -- и как соединить всеэто с тем, что тут то и дело выпивается за ночь на тысячурублей мумму и редерсру! Все это, знаете, тоже Русь... Но ненадоел ли я вам?
-- Помилуйте! -- сказал я,
-- Ну так позвольте кончить. Я все это клоню к тому, вкаком похабном месте вдруг опять встретил я ее во всей еечистой, благородной прелести и с каким спутником! К полночитрактир стал оживать и наполняться: зажгли под потолкомогромную и страшно жаркую лампу, лампы по стенам, лампочки настене за помостом, вышел целый полк половых, повалила толпагостей: конечно, купеческие сынки, чиновники, подрядчики,пароходные капитаны, труппа актеров, гастролировавших вгороде... половые, развратно изгибаясь, забегали с подносами, вкомпаниях за столами пошел галдеж, хохот, поплыл табачный дым,на помост вышли и в два ряда сели по его бокам балалаечники воперно-крестьянских рубахах, в чистеньких онучах и новенькихлаптях, за ними вышел и фронтом стал хор нарумяненных инабеленных блядчонок, одинаково заложивших руки за спину ирезкими голосами, с ничего не выражающими лицами подхватившихпод зазвеневшие балалайки жалостную, протяжную песню прокакого-то несчастного "воина", будто бы вернувшегося из долгоготурецкого плена: "Ивво рад-ныи-и ни узнали-и, спроси-и-ливоин-а, кто ты-ты..." Потом вышел с огромной гармоньей в рукахкакой-то "знаменитый Иван Грачев", сел на стул у самого краяпомоста и тряхнул густыми, хамски разобранными на прямой рядбелобрысыми волосами: морда полотера, желтая косоворотка,расшитая по высокому вороту и подолу красным шелком, жгуткрасного пояса с длинно висящими махрами, новые сапоги слакированными голенищами... Тряхнул волосами, уложил наподнятое колено гармонию-трехрядку в черных с золотом мехах,устремил оловянные глаза куда-то вверх, сделал залихватскийперебор на ладах -- и зарычал, запел ими, ломая, извивая ирастягивая меха толстой змеей, перебирая по ладам судивительнейшими выкрутасами, да все громче, решительнее иразнообразнее, потом вскинул морду, закрыл глаза и залилсяженским голосом: "Я вечор в лужках гуляла, грусть хотеларазогнать..." Вот в эту-то самую минуту и увидал я ее, и,конечно, не одну: как раз в то время встал, чтобы позватьполового в заплатить за пиво, да и так и ахнул: отвориласьснаружи дверь за помостом, и появилась она, в каком-токартузике цвета хаки, в непромокаемом пальто того же цвета споясом, -- правда, хороша она была во всем этом удивительно,похожа на высокого мальчика, -- а за нею, держа ее за локоть,некто небольшого роста, в поддевке и в дворянском картузе,темноликий и уже морщинистый, с черными беспокойными глазами
И, понимаете, я, что называется, света Божьего невзвидел! Яузнал в нем одного моего знакомого, промотавшегося помещика,пьяницу, развратника, бывшего гусарского поручика, выгнанногоиз полка, и, ничего не соображая, не думая, кинулся впередмежду столами так стремительно, что настиг его и ее почти привходе, -- Иван Грачев еще кричал: "Я цветочек там искала, чтобымилому послать..." Когда я подбежал к ним, он, взглянув наменя, успел весело крикнуть: "А, доктор, здравствуйте", в товремя как она побледнела до гробовой синевы, но я оттолкнул егои бешено зашептал ей: "Вы, в этом кабаке! В полночь, сразвратным пьяницей, шулером, известным всему уезду и городу!"Я схватил ее за руку, грозя изувечить его, если она сию жеминуту не выйдет со мной отсюда вон. Он оцепенел -- что ж онмог, зная, что я могу вот этими руками подковы ломать! Онаповернулась и, наклонив голову, пошла к выходу. Я догнал ее подпервым фонарем на булыжной набережной, взял под руку, -- она неподняла головы, не освободила руку. За вторым фонарем, возлескамьи, она остановилась и, уткнувшись в меня, задрожала отслез. Я посадил ее на скамью, одной рукой держа ее мокрую отслез, милую, тонкую девичью руку, другой обнимая за плечо. Онанесвязно выговаривала: "Нет, неправда, неправда, он хороший..
он несчастный, но он добрый, великодушный, беззаботный..." Ямолчал, -- возражать было бесполезно. Потом кликнулпроезжавшего мимо извозчика. Она стихла, и мы в молчанииподнялись в город. На площади она тихо сказала: "Теперь пуститеменя, я дойду пешком, я не хочу, чтобы вы знали, где я живу",-- и, вдруг поцеловав мне руку, соскочила и, не оглядываясь,неловко пошла вкось по площади... Больше я никогда не видел ееи так и не знаю до сих пор, кто она, что она...
Когда мы расплатились, оделись внизу и вышли, доктор дошелсо мной до угла Арбата, и мы приостановились, чтобы проститься
Было пусто и тихо -- до нового оживления к полночи, до разъездаиз театров и ужинов по ресторанам, в городе и за городом. Небобыло черно, чисто блестели фонари под молодой, нарядной зеленьюна Пречистенском бульваре, мягко пахло весенним дождем,помочившим мостовые, пока мы сидели в "Праге".
-- А знаете, -- сказал доктор, поглядев кругом, -- я жалелпотом, что, так сказать, спас ее. Были со мной и другие случаив этом роде... А зачем, позвольте спросить, я вмешивался! Невсе ли равно, чем и как счастлив человек! Последствия? Да ведьвсе равно они всегда существуют: ведь ото всего остаются в душежестокие следы, то есть воспоминания, которые особенно жестоки,мучительны, если вспоминается что-нибудь счастливое... Ну, досвидания, очень рад был встретиться с вами...
27 октября 1943
КУМА
