Школьная библиотека

четыре. Возвращаясь в конце июня через Москву домой, думал так:проживу осень в деревне, а на зиму опять куда-нибудь уеду. Подороге из Москвы в Тулу спокойно грустил: вот опять я дома, азачем? Вспомнил Натали -- и подумал: да, та любовь "до гроба",которую насмешливо предрекала мне Соня, существует; только яуже привык к ней, как привыкает кто-нибудь с годами к тому, чтоу него отрезали, например, руку или ногу... И, сидя на вокзалев Туле в ожидании пересадки, вдруг послал телеграмму: "Еду изМосквы мимо вас, буду на вашей станции в девять вечера,позвольте заехать, узнать, как вы поживаете".

Она встретила меня на крыльце, -- сзади нее светила лампойгорничная, -- и с полуулыбкой протянула мне обе руки:

-- Я страшно рада!

-- Как это ни странно, вы еще немного выросли, -- сказаля, целуя и чувствуя их уже с мучением. И взглянул на нее на всюпри свете лампы, которую приподняла горничная и вокруг стеклакоторой, в мягком после дождя воздухе, кружились мелкие розовыебабочки: черные глаза смотрели теперь тверже, увереннее, всяона была уже в полном расцвете молодой женской красоты,стройная, скромно нарядная, в платье из зеленой чесучи.

-- Да, я все еще расту, -- ответила она, грустно улыбаясь.

В зале по-прежнему висела в переднем углу большая краснаялампада перед старыми золотыми иконами, только не зажженная. Япоспешил отвести глаза от этого угла и прошел за ней встоловую. Там на блестящей скатерти стоял чайник на спиртовке,блестела тонкая чайная посуда. Горничная принесла холоднуютелятину, пикули, графинчик с водкой, бутылку лафита. Онавзялась за чайник:

-- Я не ужинаю, выпью только чаю, но вы спервапокушайте... Вы из Москвы? Почему? Что ж там делать летом?

-- Возвращаюсь из Парижа.

-- Вот как! И долго там пробыли? Ах, если б я моглапоехать куда-нибудь! Но ведь моей девочке всего четвертыйгод... Вы, говорят, усердно хозяйствуете?

Я выпил рюмку водки, не закусывая, и попросил позволениякурить.

-- Ах, пожалуйста! Я закурил и сказал:

-- Натали, не нужно вам быть со мной светски любезной, необращайте на меня особого внимания, я заехал только взглянутьна вас и опять скрыться. И не чувствуйте неловкости -- ведьвсе, что было, быльем поросло и прошло без возврата. Вы неможет; не видеть, что я опять ослеплен вами, но теперь васникак не может стеснять мое восхищение -- оно теперьбескорыстно и спокойно...

Она склонила голову и ресницы, --- к дивнойпротивоположности того и другого никогда нельзя былопривыкнуть, -- и лицо ее стало медленно розоветь.

-- Это совершенно точно, -- сказал я, бледнея, нокрепнущим голосом, сам себя уверяя, что говорю правду. -- Ведьвсе на свете проходит Что до моей страшной вины перед вами, тоя уверен, что она уже давным-давно стала для вас безразлична игораздо более понятна, простительна, чем прежде: вина моя былавсе-таки не совсем вольная и даже в ту пору заслуживаласнисхождения по моей крайней молодости и по тому удивительномустечению обстоятельств, в которое я попал. И потом, я ужедостаточно наказан за эту вину -- всей своей гибелью.

-- Гибелью?

-- А разве не так? Вы и до сих пор не понимаете, не знаетеменя, как сказали когда-то?

Она помолчала.

-- Я видела вас на балу и Воронеже... Как еще молода былая тогда и как удивительно несчастна! Хотя разве бываетнесчастная любовь? -- сказала она, поднимая лицо и спрашиваявсем черным раскрытием глаз и ресниц. -- Разве самая скорбная вмире музыка не дает счастья? Но расскажите мне о себе, неужеливы навсегда поселились в деревне? Я с усилием спросил:

-- Значит, вы тогда меня еще любили?

-- Да.

Я замолчал, чувствуя, что лицо у меня теперь уже горитогнем.

-- Это правда, что я слышала... что у вас есть любовь,ребенок?

-- Это не любовь, -- сказал я. -- Страшная жалость,нежность, но и только.

-- Расскажите мне все

И я рассказал все -- вплоть до того, что сказала мне Гаша,посоветовавши мне "поехать, пожить в свое удовольствие". Икончил так:

-- Теперь вы видите, что я всячески погиб...

-- Полноте! -- сказала она, думая что-то свое. -- У васеще вся жизнь впереди. Но брак для вас, конечно, невозможен

Она, конечно, из таких, что и ребенка не пожалеет, не то чтосебя.

-- Не в браке дело, -- сказал я. -- Бог мой! Мне жениться!

Она в раздумье посмотрела на меня:

-- Да, да. И как странно. Ваше предсказание сбылось -- мыпороднились. Вы чувствуете, что ведь вы мне двоюродный браттеперь?

И положила руку на руку мне:

-- Но вы ужасно устали с дороги, даже не притронулись ни кчему. На вас лица нет, довольно разговоров на сегодня, идите,постель для вас в павильоне приготовлена...

Я покорно поцеловал ей руку, она позвала горничную, и та слампой, хотя было довольно светло от месяца, низко стоявшего засадом, провела меня сперва главной, потом боковой аллеей напросторную поляну, в эту старинную ротонду с деревяннымиколоннами. И я сел у раскрытого окна, в кресле возле постели,стал курить, думая: напрасно совершил я этот глупый, внезапныйпоступок, напрасно заехал, понадеялся на свое спокойствие, насвои силы... Ночь была необыкновенно тиха, было уже поздно

Должно быть, прошел еще небольшой дождь -- еще теплее, мягчестал воздух. И в прелестном соответствии с этим неподвижнымтеплом и тишиной протяжно и осторожно пели вдали, в разныхместах села, первые петухи. Светлый круг месяца, стоявшегопротив ротонды, за садом, как будто замер на одном месте, какбудто выжидательно глядел, блестел среди дальних деревьев иближних раскидистых яблонь, мешая свой свет с их тенями. Там,где свет проливался, было ярко, стеклянно, в тени же пестро итаинственно... И она, в чем-то длинном, темном, шелковистоблестевшем, подошла к окну, тоже так таинственно, неслышно...

Потом месяц сиял уже над садом и смотрел прямо в ротонду,и мы поочередно говорили -- она, лежа на постели, я, стоя наколенях возле и держа ее руку:

-- В ту страшную ночь с молниями я любил уже только тебяодну, никакой другой страсти, кроме самой восторженной и чистойстрасти к тебе, во мне уже не было.

-- Да, я со временем все поняла. И все-таки, когда вдругвспоминала эти молнии тотчас после воспоминания о том, что зачас перед тем было в аллее...

-- Нигде в мире нет тебе подобной. Когда я давеча смотрелна эту зеленую ю5сучу и на твои колени под нею, я чувствовал,что готов умереть за одно прикосновение к ней губами, только кней.

-- Ты никогда, никогда не забывал меня все эти годы?

-- Забывал только так, как забываешь, что живешь, дышишь

И ты правду сказала: нет несчастной любви. Ах, эта твояоранжевая распашонка и вся ты, еще почти девочка, мелькнувшаямне в то утро, первое утро моей любви к тебе! Потом твоя рука врукаве малороссийской сорочки. Потом наклон головы, когда тычитала "Обрыв" и я бормотал: "Натали, Натали!"

-- Да, да.

-- А потом ты на балу -- такая высокая и такая страшная всвоей уже женской красоте, -- как хотел я умереть в ту ночь ввосторге своей любви и погибели! Потом ты со свечой в руке,твой траур и твоя непорочность в нем. Мне казалось, что святойстала та свеча у твоего лица.

-- И вот ты опять со мной и уже навсегда. Но даже видетьсямы будем редко -- разве могу я, твоя тайная жена, стать твоейявной для всех любовницей?

В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременныхродах.

4 апреля 1941

* III *

В ОДНОЙ ЗНАКОМОЙ УЛИЦЕ

Осенней парижской ночью шел по бульвару в сумраке отгустой, свежей зелени, под которой металлически блестели