Школьная библиотека

что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянскойсемье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чистдушой и телом, краснел при вольных разговорах гимназическихтоварищей, и они морщились: "Шел бы ты, Мещерский, в монахи!" Вто лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, ярешил, что настало и для меня время быть, как все, нарушитьсвою чистоту, искать любви без романтики и, в силу этогорешения да и желания показать свой голубой околыш, стал ездитьв поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным изнакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставногои давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной дочери,а моей двоюродной сестры Сони...

Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня

Когда я выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, онавышла туда в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левойруке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и сказала, качаяголовой со своей обычной насмешливостью:

-- Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!

-- Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, -- ответиля. -- Опоздал не молодой человек, а поезд.

-- Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения,ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спатьрассерженный, обругав тебя вертопрахом, а Ефрема, очевиднооставшегося на станции до утреннего поезда, старым дураком

Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна яоказалась терпелива и верна тебе. Ну, раздевайся и пойдемужинать.

Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой, открытойдо плеча рукой:

-- Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мнетеперь особенно приятно -- ты стала совершенной красавицей, и яимею на тебя самые серьезные виды. Какая рука, шея и каксоблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничегонет!

Она засмеялась:

-- Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал

Живой взгляд и пошлые черные усики... Только что это с тобой?Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из вечновспыхивающего от застенчивости мальчишки в негаа, интересногонахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорилинаши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утромвлюбишься до гроба.

-- Да кто это Натали? -- спросил я, входя за ней восвещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в чернотутеплой и тихой летней ночи окнами.

-- Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии,приехавшая погостить у меня. И вот это уж действительнокрасавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, такназываемые "золотые" волосы и черные глаза. И даже не глаза, ачерные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно,огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет лица,плечей и всего прочего.

-- Чего прочего? -- спросил я, все больше восхищаясь тономнашего разговора.

-- А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться -- советуютебе залезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена, какмолоденькая нимфа...

На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру ибутылка красного крымского вина.

-- Не прогневайся, больше ничего нет, -- сказала она,садясь и наливая вина мне и себе. -- И водки нет. Ну, дай юг,чокнемся хоть вином3C/p>

-- А что именно дай бог?

-- Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы к нам"во двор". Ведь мне уже двадцать первый год, а выйтикуда-нибудь замуж на сторону я никак не могу: с кем жеостанется папа?

-- Ну, дай бог!

И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять состранной усмешкой стала глядеть на меня, на то, как я работаювилкой, стала как бы про себя говорить:

-- Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив,прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень изменился,стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают.

-- Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Тыведь тоже не совсем такая была прежде...

И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола,вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полноеколено на колено, немного боком ко мне, под лампой блестелровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза икрасновато отливали каштаном густые и мягкие волосы,заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегосяхалатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющейгруди, на которой тоже лежал треугольник загара: на левой щекеу нее была родинка с красивым завитком черных волос.

-- Ну, а что папа?

Она, продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула изкармана маленький серебряный портсигар и серебряную коробочкусо спичками и закурила с некоторой даже излишней ловкостью,поправляя под собой поджатое бедро:

-- Папа, слава богу, молодцом. По-прежнему прям, тверд,постукивает костылем, взбивает седой кок, тайком подкрашиваетчем-то бурым усы и баки, молодецки посматривает на Христю..

Только еще больше прежнего и еще настойчивее трясет, качаетголовой. Похоже, что никогда ни с кем не соглашается, -сказала она и засмеялась.

-- Хочешь папиросу?

Я закурил, хотя еще не курил тогда, она опять налила мнесебе и посмотрела в темноту за открытым окном:

-- Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, -- ночь-токакая, а? Только соловьи уж замолчали. И я правда очень теберада. Послала за тобой еще в шесть часов, боялась, как бы неопоздал выживший из ума Ефрем к поезду. Ждала тебя нетерпеливеевсех. А потом даже довольна была, что все разошлись, и что тыопаздываешь, что мы, если ты приедешь, посидим наедине. Япочему-то так и думала, что ты очень изменился, с такими, какты, всегда бывает так. И знаешь, то такое удовольствие -сидеть одной во всем доме в летнюю ночь, когда ждешького-нибудь с поезда, и наконец слыхать, что едут,погромыхивают бубенчики, подкатывает к крыльцу...

Я крепко взял через стол ее руку и подержал в своей, тожечувствуя тягу ко всему ее телу. Она с веселым спокойствиемпускала из губ колечки дыма. Я бросил руку и будто шутя сказал:

-- Вот ты говоришь Натали... Никакая Натали с тобой несравнится... Кстати, кто она, -- откуда?

-- Наша воронежская, из прекрасной семьи, очень богатойкогда-то, теперь же просто нищей. В доме говорят по-английски ипо-французски, а есть нечего... Очень трогательная девочка,стройненькая, еще хрупкая. Умница, только очень скрытная, несразу разберешь, умна или глупа... Эти Станкевичи недалекиесоседи твоего милейшего кузена Алексея Мещерского, и Наталиговорит, что он что-то частенько стал заезжать к ним ижаловаться на свою холостую жизнь. Но он ей не нравится. Апотом -- богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвоваласобой для родителей.

-- Так, -- сказал я. -- Но вернемся к делу. Натали,Натали, а как же наш-то с тобой роман?

-- Натали нашему роману все-таки не помешает, -- ответилаона. -- Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоватьсябудешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от еежестокости, а я буду тебя утешать.

-- Но ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблен втебя.

-- Да, но ведь это была обычная влюбленность в кузину ипритом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и скученбыл. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готованачать наш роман завтра же, несмотря на Натали. А пока идемспать, мне завтра рано вставать по хозяйству.

И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почтидогоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этойкомнаты, радуясь и дивясь тому, чему я в душе дивился ирадовался весь ужин, -- такой счастливой удаче своих любовныхнадежд, которая вдруг выпала на мою долю у Черкасовых, -- ядолго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а она сумрачнозакрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меняс пунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала:

-- Только смотри теперь: завтра, при всех, не сметьпожирать меня "страстными взорами"! Избавь бог, если заметитчто-нибудь папа. Он меня боится ужасно, а я его еще больше. Даи не хочу, чтобы Натали заметила что-нибудь. Я ведь очень