Книга "Дар". Страница 26
Весной 1915-го года, вместо того, чтобы собраться в Лешино, что всегдаказалось столь же естественным и незыблемым, как чередование месяцев вкалендаре, поехали на лето в крымское имение -- на берегу моря, между Ялтойи Алупкой. На покатых полянках райски-зеленого сада Федор, страдальческискалясь (тряслись от счастья руки), ловил южных бабочек; но не там, средимиртов, мушмулы и магнолий, а гораздо выше, в горах, между скал Ай-Петри ина волнистой Яйле, водились настоящие крымские редкости: не раз за это летос ним поднимался боровыми тропками отец, чтобы с улыбкой снисхождения кевропейскому пустяку показывать ему сатира, недавно описанного Кузнецовым,перелетавшего с камня на камень у самого того места, где какой-то скверныйсмельчак на крутой скале вырезал свое имя. Одни эти прогулки и развлекалиКонстантина Кирилловича. Он не то, чтоб был мрачен или раздражителен (этиограниченные эпитеты не вязались с его духовной осанкой), а попростувыражаясь, он не находил себе места, -- и Елизавета Павловна, да и дети,отлично понимали, чего именно хотелось ему. Вдруг в августе, он ненадолгоуехал, никто не знал, куда, кроме самых близких: поездку свою он такзаконспирировал, что ему мог бы позавидовать любой путешествующий террорист;было смешно и страшно представить себе, как всплеснуло бы ручками русскоеобщественное мнение, если бы узналось, что в разгар войны Годунов-Чердынцевездил в Женеву, на свидание с толстым, лысым, необыкновенно жовиальнымнемецким профессором (туда же прибыл и третий заговорщик, старик англичанин,в легоньких очках и просторном сером костюме), что сошлись они там вмаленьком номере скромного отеля для ученого совещания и, столковавшись, очем надобно было (речь шла о многотомном труде, упорно продолжавшемиздаваться в Штуттгарте, при давнем участии иностранных специалистов поотдельным группам бабочек), мирно разъехались -- каждый во-свояси. Но этапоездка его не развеселила, напротив -- постоянная мечта, тяготевшая надним, еще усилила свое тайное давление. Осенью вернулись в Петербург; онусиленно работал над пятым томом "Чешуекрылых Российской Империи", маловыходил, играл в шахматы -- более сердясь на промахи противника, чем насвои, -- с недавно овдовевшим ботаником Бергом: просматривал, усмехаясь,газеты; брал Таню к себе на колени, вдруг задумывался, и его рука на еекруглом плече задумывалась тоже. Как-то в ноябре ему подали за столомтелеграмму, он распечатал ее, прочел про себя, перечел, судя по вторичномупробегу глаз, отложил, отпил портвейна из ковшика и невозмутимо продолжалразговор с бедным родственником, старичком с веснушками по всему черепу,приходившим обедать дважды в месяц и неизменно приносившим Тане тянучки
Когда гости ушли, он опустился в кресло, снял очки, провел ладонью сверхувниз по лицу и сообщил ровным голосом, что дядя Олег опасно ранен осколкомгранаты в живот (работая под огнем на перевязочном пункте) -- и сразу в душеФедора выделился, краями разрывая душу, один из тех бесчисленныхнарочито-глупых диалогов, которые братья еще так недавно вели за столом:
Дядя Олег (заигрывающим тоном)
А скажи-ка, Костя, не приходилось тебе видеть в урочище Ви птичкуЗо-вас?
Отец (сухо)
Не приходилось.
Дядя Олег (воодушевляясь)
А не видывал ли ты, Костя, как муха Попова кусает лошадь Поповского?
Отец (еще суше)
Не видывал.
Дядя Олег (в полном экстазе)
А не случалось тебе, например, наблюдать диагональное передвижениеэнтоптических стаек?
Отец (в упор глядя на него)
Случалось
В ту же ночь он поехал за ним в Галицию, необыкновенно скоро и удобнопривез, добыл лучших из лучших врачей, Гершензона, Ежова,Миллер-Мельницкого, сам присутствовал на двух длительных операциях... КРождеству брат был здоров. И затем что-то вдруг изменилось в настроенииКонстантина Кирилловича: ожили и подобрели глаза, послышалось вновьмузыкальное мурлыкание, которое он на ходу издавал, будучи чем-нибудьособенно доволен, куда-то он ездил, прибывали и отбывали какие-то ящики, а вдоме, вокруг таинственной веселости хозяина чувствовалось наростаниесмутного, выжидательного недоумения, -- и однажды Федор, случайно проходя позолотистой, залитой весенним солнцем, зале, вдруг заметил, как содрогнулась,но не сразу поддалась латуневая ручка белой двери, ведущей в отцовскийкабинет, словно кто-то ее снутри вяло теребил, не отворяя; но вот она тихораскрылась, вышла мать с рассеянно кроткой улыбкой на заплаканном лице,странно махнула рукой, проходя мимо Федора... Он постучался к отцу и вошел вкабинет. "Что тебе?" -- спросил Константин Кириллович, не оглядываясь,продолжая писать. "Возьми меня с собой", -- сказал Федор.
То, что Константин Кириллович, в тревожнейшее время, когда крошилисьграницы России и разъедалась ее внутренняя плоть, вдруг собрался покинутьсемью года на два ради далекой научной экспедиции, большинству показалосьдикой прихотью, чудовищной беззаботностью. Поговаривали даже о том, чтоправительство "не допустит закупок", что не будет у безумца ни спутников, нивьючного скота. Но уже в Туркестане запашок эпохи почти не чувствовался:волостными управителями устраиваемый той, на который являлись гости сподарками в пользу войны (немного позже вспыхнуло восстание среди киргизов иказаков в связи с призывом на военные работы), был едва ли не единственнымее напоминанием. Перед самым отбытием, в июне 1916-го года,Годунов-Чердынцев приехал в Лешино проститься с семьей. До крайней минутыФедору мечталось, что отец всг-таки возьмет его с собой, -- некогда говорил,что так сделает, как только сыну исполнится пятнадцать. "В другое время взялбы", -- сказал он теперь, -- точно забыв, что для него-то время было всегдадругим.
Само по себе это последнее прощание ничем не отличалось от предыдущих
После стройной, выработанной семейным обычаем, череды объятий, родители,надев одинаковые желтые очки с замшевыми шорами, уселись в красный открытыйавтомобиль: кругом стояли слуги; старик сторож, опираясь на дубинку,держался поодаль, у расщепленного молнией тополя; маленький толстый шофер срыжим затылком и топазом на пухлой белой руке, весь круглый, в вельветиновойливрее и оранжевых крагах, страшно напрягаясь, дернул, дернул и завел машину(отец и мать, сидя, задрожали), быстро сел за руль, переставил на немрычажок, натянул перчатки с раструбами, оглянулся. Константин Кириллович емузадумчиво кивнул, автомобиль тронулся, захлебнулся лаем фокс, дико извиваясьу Тани на руках, переворачиваясь на спину, перегибая голову через ее плечо;красный кузов исчез за поворотом, и уже из-за глок донесся на восходящемвзвое резкий перебор скоростей, и затем -- облегченно удалявшийся рокот; всгстихло, но через четверть минуты, с села за рекой, опять послышалсяпобедоносный гром мотора, постепенно смолкавший -- навсегда. ИвоннаИвановна, обливаясь слезами, пошла за молоком для кота. Таня, притворнонапевая, вернулась в прохладный, звонко-пустой дом. Тень Жаксыбая, умершегопрошлой осенью, скользнула прочь с завалинки, обратно в свой тихий,нарядный, розами и баранами богатый, рай.
Федор пошел через парк, отворил запевшую калитку, пересек дорогу, гдевиднелись только что выдавленные следы толстых шин. Плавно поднялась с землии описала широкий круг знакомая черно-белая красавица, тоже участвуя впроводах. Он завернул в лес и тенистой дорогой, где в поперечных лучахвисели на трепете золотые мухи, дошел до любимой лужайки, -- кочковатой,цветущей, влажно сверкающей на жарком солнце. Божественный смысл этойлужайки выражался в ее бабочках. Всякий нашел бы тут что-нибудь. Дачник быотдохнул на пеньке. Прищурился бы живописец. Но несколько глубже проникала вее истину знанием умноженная любовь: отверстые зеницы.
Свежие, от свежести кажущиеся смеющимися, почти апельсиновые селены сизумительной тихостью плыли на вытянутых крыльях, редко-редко вспыхивая, какплавником -- золотая рыбка. Уже несколько потрепанный, без одной шпоры, ноеще мощный махаон, хлопая доспехами, опустился на ромашку, снялся, словнопятясь, а цветок, покинутый им, выпрямился и закачался. Лениво леталибоярышницы, иная закапанная кукольной кровкой (пятна коей на белых стенахгородов предсказывали нашим предкам гибель Трои, мор, трус). Подпрыгивающимвалким аллюром первые шоколадные гиперанты уже порхали над травой; из неевылетали, тотчас падая вновь, бледные моли. На скабиозе, в компании смошкой, поместилась красно-синяя, с синими сяжками, цыганка, похожая наряженого жука. Торопливо покинув лужайку и сев на лист ольхи, капустнаясамка странным задратием брюшка и плоским положением крыльев (чем-тонапоминавшим приложенные уши) дала знать своему потертому преследователю,что она уже оплодотворена. Два медных с лиловинкой мотылька (их-то самки ещене вылупились) встретились на молниеносном лету, взвились, вертясь другвокруг друга, бешено дерясь, поднимаясь всг выше и выше, -- и вдругстрельнули врозь, обратно к цветам. Лазоревый амандус мимолетом пристал кпчелке. Смуглая фрея мелькнула среди селен. Маленький бражник с телом шмеляи стеклянистыми, невидимыми от быстроты биения, крыльцами, с воздуха попыталдлинным хоботком цветок, кинулся к другому, к третьему. Всю эту обаятельнуюжизнь, по сегодняшнему сочетанию которой можно было безошибочно определить ивозраст лета (с точностью чуть ли не до одного дня), и географическоеположение местности, и растительный состав лужайки, всг это живое, истинное,бесконечно милое, Федор воспринял как бы мгновенно, одним привычным,глубоким взглядом. Вдруг он приложил кулак к березовому стволу и, к немунаклонясь, разрыдался.
Хотя отец фольклора не долюбливал, он бывало приводил однузамечательную киргизскую сказку. Единственный сын великого хана,заблудившись во время охоты (чем начинаются лучшие сказки и кончаются лучшиежизни), заприметил между деревьями какое-то сверкание. Приблизившись, онувидел, что это собирает хворост девушка в платье из рыбьей чешуи; однако немог решить, что именно сверкало так, лицо ее или одежда. Пойдя с ней к еестарухе матери, царевич предложил дать в калым кусок золота с конскую
