Школьная библиотека

погрешность в начале "Пира во время чумы", за пятикратное повторение слова"поминутно" в нескольких строках "Мятели", но ради Бога бросьте посторонниеразговоры.

Страннолюбский проницательно сравнивает критические высказыванияшестидесятых годов о Пушкине с отношением к нему шефа жандармов Бенкендорфаили управляющего третьим отделением фон Фока. Действительно, уЧернышевского, так же, как у Николая I или Белинского, высшая похвалалитератору была: дельно. Когда Чернышевский или Писарев называли пушкинскиестихи "вздором и роскошью", то они только повторяли Толмачева, автора"Военного красноречия", в тридцатых годах сказавшего о том же предмете:"Пустяки и побрякушки". Говоря, что Пушкин был "только слабым подражателемБайрона". Чернышевский чудовищно точно воспроизводил фразу графа Воронцова:"Слабый подражатель лорда Байрона". Излюбленная мысль Добролюбова, что "уПушкина недостаток прочного, глубокого образования" -- дружеское аукание сзамечанием того же Воронцова: "Нельзя быть истинным поэтом, не работаяпостоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно". "Длягения недостаточно смастерить Евгения Онегина", -- писал Надеждин, сравниваяПушкина с портным, изобретателем жилетных узоров, и заключая умственный союзс Уваровым, министром народного просвещения, сказавшим по случаю смертиПушкина: "Писать стишки не значит еще проходить великое поприще".

Для Чернышевского гений был здравый смысл. Если Пушкин был гений,рассуждал он, дивясь, то как истолковать количество помарок в егочерновиках? Ведь это уже не "отделка", а черная работа. Ведь здравый смыслвысказывается сразу, ибо знает, что хочет сказать. При этом, как человек,творчеству до смешного чуждый, он полагал, что "отделка" происходит "набумаге", а "настоящая работа", т. е. составление общего плана -- "в уме", -признак того опасного дуализма, той трещины в его "материализме", откудавыползла не одна змея, в жизни ужалившая его. Своеобразность Пушкина вообщевнушала ему серьгзные опасения. "Поэтические произведения хороши тогда,когда прочитав их, каждый (разрядка моя) говорит: да, это не толькоправдоподобно, но иначе и быть не могло, потому что всегда так бывает".

Пушкина нет в списке книг, доставленных Чернышевскому в крепость, да инемудрено: несмотря на заслуги Пушкина ("изобрел русскую поэзию и приучилобщество ее читать"), это всг-таки был прежде всего сочинитель остренькихстишков о ножках (причем "ножки" в интонации шестидесятых годов -- когда всяприрода омещанилась, превратившись в "травку" и "пичужек" -- уже значило нето, что разумел Пушкин, -- а скорее немецкое "фюсхен"). Особенновозмутительным казалось ему (как и Белинскому), что Пушкин стал так"бесстрастен" к концу жизни. "Прекратились те приятельские отношения,памятником которых осталось стихотворение "Арион", вскользь поясняетЧернышевский, но как полно было священного значения это вскользь длячитателя "Современника" (которого мы вдруг представили себе рассеянно ижадно кусающим яблоко, -- переносящим на яблоко жадность чтения и опятьглазами рвущим строки). Поэтому Николая Гавриловича немало должно бытьраздражала, как лукавый намек, как посягательство на гражданские лавры,которых производитель "пошлой болтовни" (его отзыв о "Стамбул гяуры нынчеславят") был недостоин, авторская ремарка в предпоследней сцене "БорисаГодунова": "Пушкин идет, окруженный народом".

"Перечитывая самые бранчивые критики, -- писал как то Пушкин осенью, вБолдине, -- я нахожу их столь забавными, что не понимаю, как я мог на нихдосадовать; кажется, если бы я хотел над ними посмеяться, то ничего не могбы лучшего придумать, как только их перепечатать без всякого замечания". Давед