Школьная библиотека

в пустынное шоссе, я слезал с велосипеда и прислонял егок телеграфному столбу. На близком, целиком раскрывшемсянебе медлил грозный в своем великолепии закат. Среди егонезаметно меняющихся нагромождений взгляд различая фуксиномокрашенные структурные детали небесных организмов, и червонныетрещины в темных массивах, и гладкие эфирные мели, и миражирайских островов. Я тогда еще не умел -- как теперь отличноумею -- справляться с такими небесами, переплавлять их в нечтотакое, что можно отдать читателю, пускай он замирает; итогдашнее мое неумение отвязаться от красоты усугублялотомление. Исполинская тень начинала заливать равнину, и вмедвяной тишине ровно гудели столбы, и упруго стучала во мнекровь, и питающиеся по ночам гусеницы некоторых бабочекначинали неторопливо вползать по стеблям своих кормовыхрастений. С едва уловимым хрустким звуком прелестный голубойчервь в зеленую полоску работал челюстями по краю полевоголистика, выедая в нем сверху вниз правильную лунку, разгибаяшею и снова принимаясь грызть с верхней точки, чтобы углубитьполукруг. Машинально я переводил едока вместе с его цветком водну из всегда бывших при мне коробочек, но мои мысли в кои-товеки были далеко от воспитания бабочек. Колетт, моя пляжнаяподруга; танцовщица Луиза; все те раскрасневшиеся,душисто-волосые, в низко повязанных, ярких шелковых поясах,девочки, с которыми я играл на детских праздниках; графиня Г.,таинственная пассия моего двоюродного брата; Поленька,прислонившаяся с улыбкой странной муки к двери в огне моихновых снов; все это сливалось в один образ, мне ещенеизвестный, но который мне скоро предстояло узнать.

Помню один такой вечер... Блеск его рдел на выпуклостивелосипедного звонка. Над черными телеграфными струнамивеерообразно расходились густо-лиловые ребра роскошныхмалиновых туч: это было, как некое ликование с заменой кликовгулкими красками. Гул блекнул, гас воздух, темнели поля; но надсамым горизонтом, над мелкими зубцами суживающегося к югу бора,в прозрачном, как вода, бирюзовом просвете, сверху оттененномслоями почерневших туч, глазу представлялась как бы частнаядаль, с собственными украшениями, которые только очень глупыйчитатель мог бы принять за запасные части данного заката. Этотпросвет занимал совсем небольшую долю огромного неба, и была внем та нежная отчетливость, которая свойственна предметам, еслисмотреть не с того конца в телескоп. Там, в миниатюрном виде,расположилось семейство ведряных облаков, скопление светлыхвоздушных завоев, анахронизм млечных красок; нечто оченьдалекое, но разработанное до последних подробностей;фантастически уменьшенный, но совсем уже готовый для сдачи мне,мой завтрашний сказочный день

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Я впервые увидел Тамару -- выбираю ей псевдоним,окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени,-- когда ейбыло пятнадцать лет, а мне шестнадцать. Кругом, как ни в чем небывало, сияло и зыбилось вырское лето. Второй год тянуласьдалекая война. Двумя годами позже, пресловутой перемене вгосударственном строе предстояло убрать знакомую, кроткуюусадебную обстановку,-- и уже погромыхивал закулисный гром встихах Александра Блока.

В начале того лета, и в течение всего предыдущего, имя"Тамара" появлялось (с той напускной наивностью, которая таксвойственна повадке судьбы, приступающей к важному делу) вразных местах нашего имения. Я находил его написаннымхимическим карандашом на беленой калитке или начерченнымпалочкой на красноватом песке аллеи, или недовырезанным наспинке скамьи, точно сама природа, минуя нашего старогосторожа, вечно воевавшего с вторжением дачников в парк,таинственными знаками предваряла меня о приближении Тамары. Втот июльский день, когда я наконец увидел ее, стоящейсовершенно неподвижно (двигались только зрачки) в изумрудномсвете березовой рощи, она как бы зародилась среди пятен этихакварельных деревьев с беззвучной внезапностью и совершенствоммифологического воплощения.

Дождавшись того, чтобы сел невидимый мне овод, онаприхлопнула его и, довольная, сквозь ожившую и заигравшую рощу,пустилась догонять сестру и подругу, отчетливо звавших ее;немного позже, с заросшего дикой малиной старого кладбища,боком, как калека, сходившего по крутому склону к реке, яувидел, как все три они шли через мост, одинаково постукиваявысокими каблучками, одинаково засунув руки в карманытемно-синих жакеток и, чтобы отогнать мух, одинаково встряхиваяголовами, убранными цветами и лентами. Очень скоро путем слежкия выяснил, где мать ее снимала дачку: ее скрывала рощицаяблоней. Ежедневно, верхом или на велосипеде, я проезжалмимо,-- и на повороте той или другой дороги что-то ослепительновзрывалось под ложечкой, и я обгонял Тамару, с деятельноустремленным видом шедшую по обочине. Та же природная стихия,которая произвела ее в тающем блеске березняка, тихонько убраласперва ее подругу, а потом и сестру; луч моей судьбы явнососредоточился на темной голове, то в венке васильков, то сбольшим бантом черногошелка, которым была подвязана на затылкевдвое сложенная каштановая коса; но только девятого августа поновому стилю я решился с ней заговорить.

Сквозь тщательно протертые стекла времени ее красота всетак же близко и жарко горит, как горела бывало. Она быланебольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что,благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только ненарушало, но напротив подчеркивало ее живость и грацию

Примесью татарской или черкесской крови объяснялся, вероятно,особый разрез ее веселых, черных глаз и рдяная смуглота щек. Еепрофиль на свет был обрисован тем драгоценным пушком, которымподернуты плоды фруктовых деревьев миндальной группы. Ееочаровательная шея 'была всегда обнажена, даже зимой,-каким-то образом она добилась разрешения не носить воротничка,который полагалось носить гимназисткам. У нее были всякиенеожиданные прибаутки и огромный запас второстепенных стихов,-тут были и Жадовская, и Виктор Гофман, и К. P., и Мережковский,и Мазуркевич, и Бог знает еще какие дамы и мужчины, на словакоторых писались романсы, вроде "Ваш уголок я убрала цветами"или "Христос воскрес, поют во храме". Сказав что-нибудь смешноеили чересчур лирическое, она, сильно дохнув через ноздри,говорила иронически: "Вот как хорошо!" Ее юмор, чудныйбеспечный смешок, быстрота речи, картавость, блеск и скользкаягладкость зубов, волосы, влажные веки, нежная грудь, старыетуфельки, нос с горбинкой, дешевые сладкие духи,-- все это,смешавшись, составило необыкновенную, восхитительную дымку, вкоторой совершенно потонули все 'мои чувства. "Что ж, мымещаночки, мы ничего, значит, и не знаем",-- говорила она стакой щелкающей усмешечкой, словно грызла семечки: но на самомделе она была и тоньше, и лучше, и умнее меня. Я очень смутнопредставлял себе ее семью: отец служил в другой губернии, уматери было отчество как в пьесе Островского. Жизнь без Тамарыказалась мне физической невозможностью, но когда я говорил ей,что мы женимся, как только кончу гимназию, она твердила, что яочень ошибаюсь или нарочно говорю глупости.

Уже во второй половине августа пожелтели березы; сквозьрощи их тихо проплывали, едва взмахивая черным крылом,траурницы, большие бархатные бабочки с палевой каймой. Мывстречались за рекой, в парке соседнего имения, принадлежавшегомоему дяде: в то лето он остался в Италии,-- и мы с Тамаройбезраздельно владели и просторным этим парком с его мхами иурнами, и осенней лазурью, и русой тенью шуршащих аллей, исадом, полным мясистых, розовых и багряных георгин, ибеседками, и скамьями, и террасами запертого дома. Братний имой гувернер, Волгин, которому по зрелости наших летполагалось, конечно, ограничивать свое гувернерство лишьучастием в теннисе да писанием за нас тех бесовских школьныхсочинений, которые задавались на лето (их за него писалкакой-то его родственник), пробовал спрятаться в кусты и чутьли не за версту следить за мной и Тамарой при помощигромоздкого телескопа, найденного им на чердаке вырского дома;дядин управляющий Евсей почтительно мне об этом доложил, и япожаловался матери: она знала о Тамаре только по моим стихам,которыми я всегда с матерью делился, но, что бы она ни думала онаших с Тамарой свиданьях, куст и труба столь же оскорбили ее,как меня. Когда я по вечерам уезжал в сплошную черноту наверном моем "Свифте", она только покачивала головой да велелалакею не забыть приготовить мне к возвращению простокваши ифруктов. В темноте журчал дождь. Я заряжал велосипедный фонарьмагическими кусками карбида, защищал спичку от ветра и,