Школьная библиотека

ребенком, изображают приятное предвкушение. И затем она громконазывала романтические страны. "...Вот сперва на Ривьеру,-предлагала она.-- Монте-Карло, Ницца. Или, скажем, Альпы".-- "Апотом немножко сюда,-- сказал Лужин.-- В Крыму есть оченьдешевый виноград",-- "Что вы, Лужин, Господь с вами, в Россиюнам нельзя".-- "Почему? -- спросил Лужин.-- Меня туда звали".-"Глупости, замолчите, пожалуйста",-- сказала она, рассердившисьне столько на то, что Лужин говорит о невозможном, сколько нато, что косвенно вспомнил нечто, связанное с шахматами

"Смотрите сюда,-- сказала она, и Лужин покорно перевел глаза надругое место карты.-- Вот тут, например, Египет, пирамиды. Авот Испания, где делают ужасные вещи с бычками..."

Она знала, что во многих городах, которые они могли быпосетить, Лужин, вероятно, не раз уже побывал, и потому, воизбежание вредных реминисценции, больших городов не называла

Напрасная предосторожность. Тот мир, по которому Лужин в своевремя разъезжал, не был изображен на карте, и, если бы онаназвала ему Рим или Лондон, то, по звуку этих названий в ееустах и по полной ноте на карте, он представил бы себе что-тосовсем новое, невиданное, а ни в коем случае не смутноешахматное кафе, которое всегда было одинаково, находись оно вРиме, Лондоне или в той же невинной Ницце, доверчиво названнойею. Когда же она принесла из железнодорожного бюромногочисленные проспекты, то еще резче как будто отделился миршахматных путешествий от этого нового мира, где прогуливаетсятурист в белом костюме, с биноклем на перевязи. Были черныесилуэты пальм на розовом закате, и опрокинутые силуэты этих жепальм в розовом, как закат, Ниле. Было до непристойности синееморе, сахарно белая гостиница с пестрым флагом, веющим в другуюсторону, чем дымок парохода на горизонте, были снеговые вершиныи висячие мосты, и лагуны с гондолами, и в бесконечномколичестве старинные церкви, и какой-нибудь узенький переулок,и ослик с двумя толстыми тюками на боках... Все было красиво,все было забавно, перед всем неведомый автор проспектовприходил в восторг, захлебывался похвалами... Звонкие названия,миллион святых, воды, излечивающие от всех болезней, возрастгородского вала, гостиницы первого, второго, третьего разряда-- от всего этого рябило в глазах, и все было хорошо, всюдуждали Лужина, звали громовыми голосами, безумели отсобственного радушия и, не спрашивая хозяина, раздаривалисолнце.

В эти же первые дни супружества Лужин посетил конторутестя. Тесть что-то диктовал, а пишущая машинка твердил" свое-скороговоркой повторяла слово "то", приблизительно со следующейинтонацией: "то ты пишешь не то, Тото, то -- то то, то этомешает писать вообще",-- и что-то с треском передвигалось

Тесть ему показал стопки бланков, бухгалтерские книги сзетоподобными линиями на страницах, книги с оконцами накорешках, чудовищно толстые тома коммерческой Германии, счетнуюмашину, очень умную, совершенно ручную. Однако, больше всегоЛужину понравился Тото, пишущий не то, слова, быстропосыпавшиеся на бумагу, чудесная ровность лиловых строк и сразунесколько копий. "Я бы тоже... Надо знать",-- сказал он. итесть одобрительно кивнул, и пишущая машинка появилась у Лужинав кабинете. Ему было предложено. что один из конторскихслужащих придет и ему все объяснит, но он отказался, ответив,что научится сам. И точно: он довольно быстро разобрался вустройстве, научился вставлять ленту, вкатывать листы,подружился со всеми рычажками. Труднее оказалось запомнитьрасположение букв, стукание шло чрезвычайно медленно; никакойтотовой скороговорки не получалось, и почему-то с первого жедня -- пристал восклицательный знак,-- выскакивал в самыхнеожиданных местах. Сперва он переписал полстолбца из немецкойгазеты, а потом сам кое-что сочинил. Вышло короткое письмецотакого содержания: "Вы требуетесь по обвинению в убийстве

Сегодня 27 ноября. Убийство и поджог. Здравствуйте, милостиваягосударыня! Теперь, когда ты нужен, восклицательный знак, гдеты? Тело найдено. Милостивая государыня!! Сегодня придетполиция!!!" Лужин перечел это несколько раз и, вставив обратнолист, подписал довольно криво, мучительно ища букв: "АббатБузони". Тут ему стало скучно, дело шло слишком медленно. Икак-нибудь нужно было приспособить написанное письмо. По0ывшисьв телефонной книге, он выискал некую Луизу Альтман, рантьершу,написал от руки адрес и послал ей свое сочинение.

Некоторым развлечением служил и граммофон. Бархатнымголосом пел шоколадного цвета шкапчик под пальмой, и Лужин,обняв жену, сидел на диване, и слушал, и думал о том, что скороночь. Она вставала, меняла пластинку, держа диск к свету, и нанем был зыбкий сектор шелкового блеска, как лунная граница наморе. И снова шкапчик источал музыку, и опять садилась рядомжена, опускала подбородок на скрещенные пальцы и слушала,моргая. Лужин запоминал мотивы и даже пытался их напевать. Былистонущие, трескучие, улюлюкающие танцы и нежнейший американец,поющий шепотом, и была целая опера в пятнадцать пластинок -"Борис Годунов" -- с колокольным звоном в одном месте и сжутковатыми паузами.

Часто заходили родители жены, и было заведено, что трираза в неделю Лужины у них обедают. Мать не раз пробовалаузнать у дочери кое-какие подробности брака н пытливоспрашивала; "Ты беременна? Я уверена, что уже беременна". "Дачто ты,-- отвечала дочь,-- я давно родила". Была она все так жеспокойна, и так же улыбалась исподлобья, и так же звала Лужинапо фамилии и на вы. "Мой бедный Лужин,-- говорила она, нежновыдвигая губы,-- мой бедный, бедный". И Лужин щекой терся об ееплечо, и она смутно думала, что, вероятно, бывают ещеблаженства, кроме блаженства сострадания, но что до этого ейнет дела. Единственной ее заботой в жизни было ежеминутноестарание возбуждать в Лужине любопытство к вещам, поддерживатьего голову над темной водой, чтоб он мог спокойно дышать. Онаспрашивала Лужина по утрам, что он видел во сне, веселила егоутренний аппетит то котлеткой, то английским мармеладом, водилаего гулять, подолгу останавливалась с ним перед витринами,читала ему вслух после обеда "Войну и мир", занималась с нимвеселой географией, под ее диктовку он стучал на машинке

Несколько раз она повела его в музей, показала ему любимые своикартины и объяснила, что во Фландрии, где туманы и дождь,художники пишут ярко, а в Испании, стране солнца, родился самыйсумрачный мастер. Говорила она еще, что вон у того есть чувствостеклянных вещей, а этот любит лилии и нежные лица, слегкаприпухшие от небесной простуды, и обращала его внимание на двухсобак, по-домашнему ищущих крошек под узким, бедно убраннымстолом "Тайной Вечери". Лужин кивал и прилежно щурился, и оченьдолго рассматривал огромное полотно, где художник изобразил всемучение грешников в аду,-- очень подробно, очень любопытно

Побывали они и в театре, и в Зоологическом саду, и вкинематографе, причем оказалось, что Лужин никогда раньше вкинематографе не бывал. Белым блеском бежала картина, и,наконец, после многих приключений, дочь вернулась в родной домзнаменитой актрисой и остановилась в дверях, а в комнате, невидя ее, поседевший отец играет в шахматы с совершенно неизменившимся за эти годы доктором, верным другом семьи. Втемноте раздался отрывистый смех Лужина. "Абсолютно невозможноеположение фигур",-- сказал он, но тут, к великому облегчениюего жены,-- все переменилось, и отец, увеличиваясь, шел назрительный зал и вовсю разыгрался, сперва расширились глаза,потом легкое дрожание, ресницы хлопнули, еще некотороедрожание, и медленно размякли, подобрели морщины, медленнаяулыбка бесконечной нежности появилась на его лице, продолжавшемдрожать,-- а ведь старик-то, господа, в свое время проклялдочь... Но доктор -- доктор стоит в стороне, он помнит,-бедный, скромный доктор,-- как она, молоденькой девочкой, всамом начале картины, бросала в него цветами через изгородь,пока он, лежа на траве, читал книгу: он тогда поднял голову:просто-- изгородь, но вдруг из-за нее вырастает девическийпробор, а потом пара большущих глаз,-- ах ты. Господи Боже мой,какое лукавство, какая игривость! Вали, доктор, через изгородь-- вон бежит милая шалунья, прячется за стволы -- лови, лови,доктор! Но теперь все это прошло. Склонив голову, безвольноопустив руки, в одной -- шляпа, стоит знаменитая актриса-(ведь она падшая, падшая...). А отец, продолжая дрожание,принимается медленно открывать объятья, и вдруг она опускаетсяна колени перед ним. Лужин стал сморкаться. Когда же они вышлииз ки-иематографа, у него были красные глаза, и он покашливал иотрицал, что плакал. И на следующий день, за утренним кофе, онвдруг облокотился на стол и задумчиво сказал: "Очень, оченьхорошо".-- Он подумал еще и добавил: "Но играть они не умеют"

"Как не умеют?-- удивилась жена.-- Это же первоклассныеактеры". Лужин искоса взглянул на нее и сразу отвел глаза, ичто-то ей не понравилось в этом. Внезапно она поняла, в чемдело, стала решать про себя вопрос, как заставить Лужина забыть