Книга "Детство". Страница 2

помню, как он рассказывал ее Николаю, - ужасно быть в егоположении!" И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему,возьмешь за руку и скажешь: "Lieber*) Карл Иваныч!" Он любил,когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, чторастроган.

----------

*) Милый (нем.)

На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, ноискусно подкленные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, всередине которой была дверь вниз, с одной стороны висели двелинейки: одна - изрезанная, наша, другая - новенькая,собственная, употребляемая им более для поощрения, чем длялиневания; с другой - черная доска, на которой кружкамиотмечались наши большие проступки и крестиками - маленькие

Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.

Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушникв этой заслонке и шум, который он производил, когда егоповорачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени испина заболят, и думаешь: "Забыл про меня Карл Иваныч: ему,должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать своюгидростатику, - а каково мне?" - и начнешь, чтобы напомнить осебе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырятьштукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишкомбольшой кусок на землю - право, один страх хуже всякогонаказания. Оглянешься на Карла Иваныча, - а он сидит себе скнигой в руке и как будто ничего не замечает.


В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной чернойклеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края,изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было нескольконекрашеных, но от долгого употребления залакированныхтабуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Воткакой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которойкаждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы имилы мне; за дорогой - стриженая липовая аллея, из-за которойкое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, содной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесувидна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, накоторой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покудапоправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в тусторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину исмутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, чтонельзя там быть, и думаешь: "Когда же я буду большой,перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а стеми, кого я люблю?" Досада перейдет в грусть, и, бог знаетотчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как КарлИваныч сердится за ошибки.


Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями исборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстук иповел нас вниз - здороваться с матушкой

Глава II. MAMAN

Матушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой онапридерживала чайник, другою - кран самовара, из которого водатекла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрелапристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мывошли.

Так много возникает воспоминаний прошедшего, когдастараешься воскресить в воображении черты любимого существа,что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишьих. Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушкутакою, какою она была в это время, мне представляются толькоее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь,родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькиеволосики, шитый и белый воротничок, нежная сухая рука, котораятак часто меня ласкала и которую я так часто целовал; но общеевыражение ускользает от меня.

Налево от дивана стоял старый английский рояль; передроялем сидела черномазенькая моя сестрица Любочка ирозовенькими, только что вымытыми холодной водой пальчиками сзаметным напряжением разыгрывала этюды Clementi. Ей былоодиннадцать лет; она ходила в коротеньком холстинковомплатьице, в беленьких, обшитых кружевом, панталончиках иоктавы могла брать только arpeggio. Подле нее, вполуоборот,сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубойкацавейке и с красным сердитым лицом, которое приняло ещеболее строгое выражение, как только вошел Карл Иваныч. Онагрозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон,продолжала, топая ногой, считать: "Un, deux, trois, un, deux,trois"*), - еще громче и повелительнее, чем прежде.

------------

*) Раз, два. три, раз, два, три (фр.)

Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, посвоему обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо кручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будтожелая этим движением отогнать грустные мысли, подала рукуКарлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то времякак он целовал ее руку.

- Ich danke, lieber*) Карл Иваныч, - и, продолжая говоритьпо-немецки, она спросила: - Хорошо ли спали дети?

----------

* Благодарю, милый (нем)

Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума зароялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану,оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой,которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнялшапочку над головой и сказал:

- Вы меня извините, Наталья Николаевна? Карл Иваныч, чтобыне простудить своей голой головы, никогда не снимал краснойшапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал на этопозволения.

- Наденьте, Карл Иваныч... Я вас спрашиваю, хорошо ли спалидети? - сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.

Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину краснойшапочкой и еще милее улыбался.

- Постойте на минутку, Мими, - сказала maman Марье Ивановнес улыбкой, - ничего не слышно.

Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оноделалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело

Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть этуулыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в однойулыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбкаприбавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она неизменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то онодурно.

Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками моюголову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально наменя и сказала:

- Ты плакал сегодня?

Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецкиспросила:

- О чем ты плакал?

Когда она разговаривала с нами дружески, она всегдаговорила на атом языке, который знала в совершенстве.

- Это я во сне плакал, maman, - сказал я, припоминая совсеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь приэтой мысли.

Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне

Поговорив еще о погоде, - разговор, в котором приняла участиеи Мими, - maman положила на поднос шесть кусочков сахару длянекоторых почетных слуг, стала и подошла к пяльцам, которыестояли у окна.

- Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобыон непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.

Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мыпошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушкиназвание официантской, мы вошли в кабинет

Глава III. ПАПА

Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-токонверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковалчто-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя на своемобычном месте, между дверью и барометром, заложив руки заспину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.

Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, инаоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но






Возможно заинтересуют книги: