Школьная библиотека

-- Да, знаю, вы живописец.

-- Да, а вы живописны. Кроме того, вы каждый день куда-тоуходили по утрам, и это меня интриговало, -- куда, зачем? -пропускали завтраки, что не часто случается с жильцамипансионов, да и вид у вас был всегда не совсем обычный, начем-то сосредоточенный. Держитесь вы одиноко, молчаливо, что-токак будто таите в себе... Ну, а почему я не ушел, как только выстали раздеваться...

-- Ну, это-то понятно, -- сказала она.

И, помолчав, прибавила:

-- Я сейчас выйду. Отвернитесь на минуту и потом идитесюда.....

-- Представляю...

Я очень ясно представил себе: сидят за чайным столиком,смотрят, молчат, по-разному думают о своем мерзком положении..

За стеклами больших окон вечереющее небо и глянец, штиль моря,висят темнеющие ветви пальм, музыканты, как неживые, топаютногами в пол, дуют в инструменты, бьют в металлические тарелки,мужчины, шаркая и качаясь в лад им, напирают на своих дам,будто таща их к явно определенной цели... Малый в крагах и внекотором подобии зеленого мундира подает ему, почтительно снявкартуз, пачку "High-Life".....

"А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь внаших поступках? Кроме того, меня интересует история..." Жилаона одна, -- вдовый отец ее, просвещенный человек знатногокупеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такиекупцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала радивида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего двекомнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой многоместа занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино,на котором она все разучивала медленное, сомнамбулическипрекрасное начало "Лунной сонаты", -- только одно начало, -- напианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядныецветы, -- по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие,-- и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа надиване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, неспеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила:"Спасибо за цветы.....

гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине сгалунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунныйшар, головой, за ним цыганка-запевало с низким лбом поддегтярной челкой... Она слушала песни с томной, страннойусмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил ее домой, наподъезде, закрывая от счастья глаза, целовал мокрый мех ееворотника и в каком-то восторженном отчаянии летел к Краснымворотам. И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, -все та же мука и все то же счастье... Ну что ж -- все-такисчастье, великое счастье!

Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица.....

-- Так что? -- спросил я. -- Вы хотите поехать на этот"капустник"?

-- Да.

-- Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих"капустников"!

-- И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать.

Я мысленно покачал головой, -- все причуды, мос, невскиепричуды! -- и бодро отозвался:

-- Ол райт!

В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте кее двери, я отворил дверь своим ключиком и не сразу вошел изтемной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено,-- люстры, канделябры по бокам зеркала и высокая лампа подлегким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом"Лунной сонаты" -- все повышаясь, звуча чем дальше, тем всетомительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти.....

большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такаяже белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь илисестер, -- уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-тоочень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущихпосередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородивсвечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто какраз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла онапочувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел изворот.

12 мая 1944

ЧАСОВНЯ

Летний жаркий день, в поле, за садом старой усадьбы, давнозаброшенное кладбище, -- бугры в высоких цветах и травах иодинокая, вся дико заросшая цветами и травами, крапивой итатарником, разрушающаяся кирпичная часовня.....

холст. Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней.

-- Ты узнала меня?

Она слегка потрепала свободной левой рукой по плечу меня,усмехнулась:

-- Узнала, хаваджа.

-- Что это ты несешь?

-- Козий сыр несу.

-- Кому?

-- Всем.

-- Значит, продавать? Так неси его ко мне.

-- Куда?

-- Да вот сюда, в гостиницу...

Я жил как раз у Яффских ворот, в узком высоком доме,слитом с другими домами, по левую сторону той небольшойплощади, от которой идет ступенчатая "Улица царя Давида" -темный, крытый где холстами, а где древними каменными сводамиход между такими же древними мастерскими и лавками.....

пачку папирос, закурил и кинул все так же кратко:

-- Внучка?

-- Племянница, сирота, -- стала кричать старуха ипустилась в рассказ о том, что она так любила покойного брата,отца девочки, что ради него осталась в девушках, что это емупринадлежал этот постоялый двор, что его жена умерла ужедвенадцать лет тому назад, а он сам восемь и все завещал впожизненное владение ей, старухе, что дела стали очень плохи вэтом совсем опустевшем городке...

Марокканец, затягиваясь папиросой, слушал рассеянно, думаячто-то свое.....

навалена его верхняя одежда... Все это было очень жутко

Девочка с разбегу сунула на стол кувшин и опрометью кинуласьназад, но марокканец вскочил и поймал ее за руку.

-- Погоди, погоди, -- быстро сказал он, потянув ее ккровати, сел, не выпуская ее руки, и зашептал: -- Сядь возлеменя на минутку, сядь, сядь, послушай... только послушай...

Ошеломленная, девочка покорно села. И он торопливо сталклясться, что влюбился в нее без памяти, что за один ее поцелуйдаст ей десять золотых монет... двадцать монет... что у него ихцелый мешочек.....