Школьная библиотека

действительно как с другом, но, знаешь, какая беда? Я всебольше влюбляюсь в тебя.

-- А где ты был вчера вечером?

-- Вечером? Дома.

-- А с кем? Ну да Бог с тобой. А ночью тебя видели в"Стрельне", ты был в какой-то большой компании в отдельномкабинете, с цыганами. Вот это уже дурной тон -- Степы, Груши,их роковые очи...

-- А венские пропойцы, вроде Пшибышевского?

-- Они, мой друг, случайность и совсем не по моей части

Она правда так хороша, как говорят, эта Маша?

-- Цыганщина тоже не по моей части, Генрих.....

ковру шпоры пограничников

И был венский вокзал, и запах газа, кофе и пива, и уехалаГенрих, нарядная, грустно улыбающаяся, на нервной, деликатнойевропейской кляче, в открытом ландо с красноносым извозчиком впелерине и лакированном цилиндре на высоких козлах, снявшим сэтой клячи одеяльце и загукавшим и захлопавшим длинным бичом,когда она задергала своими аристократическими, длинными,разбитыми ногами и косо побежала с своим коротко обрезаннымхвостом вслед за желтым трамваем. Был Земмеринг и всязаграничная праздничность горного полдня, левое жаркое окно ввагоне-ресторане, букетик цветов, аполлинарис и красное вино"Феслау" на ослепительно-белом столике возле окна иослепительно-белый полуденный блеск снеговых вершин,восстававших в своем торжественно-радостном облачении в райскоеиндиго неба, рукой подать от поезда, извивавшегося по обрывамнад узкой бездной, где холодно синела зимняя, еще утренняятень.....

что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянскойсемье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чистдушой и телом, краснел при вольных разговорах гимназическихтоварищей, и они морщились: "Шел бы ты, Мещерский, в монахи!" Вто лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, ярешил, что настало и для меня время быть, как все, нарушитьсвою чистоту, искать любви без романтики и, в силу этогорешения да и желания показать свой голубой околыш, стал ездитьв поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным изнакомым.....

стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя стобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противенмне...

Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснулсладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем неподозревая, какое великое несчастье ждет меня впереди, чтошутки Сони окажутся не шутками.

Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещеепредзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и юркнулспичкой, чтобы зажечь свечу, на меня метнулась крупная летучаямышь. Она метнулась к моему лицу, так близко, что я даже присвете спички ясно увидал ее мерзкую темную бархатистость иушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом сгладким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытогоокна.....

жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым я втайнезамирал от присутствия Натали и от ожидания того часа, когдазатихнет весь дом на послеобеденное время и Соня (вышедшая кобеду с темно-красной бархатистой розой в волосах) тайкомприбежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и некак-нибудь, я тотчас ушел в свою комнату и притворил сквозныеставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване, слушая жаркуютишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду,из которого шел в ставни сладкий от цветов и трав воздух, ибезвыходно думал: как же мне теперь жить в этой двойственности-- в тайных свиданиях с Соней и рядом с Натали, одна мысль окоторой уже охватывает меня таким чистым любовным восторгом,страстной мечтой глядеть на нее только с тем радостнымобожанием, с которым я давеча глядел на ее тонкий склоненныйстан, на острые девичьи локти, которыми она, полустоя,опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады? Соня,облокотясь рядом с ней и обняв ее за плечо, была в своембатистовом пеньюаре с оборками и похожа на только что вышедшуюзамуж молодую женщину, а она в холстинковой юбочке и вышитоймалороссийской сорочке, под которыми угадывалось все юноесовершенство ее сложения, казалась чуть не подростком.....

сухо и жарко. Перед чаем в пятом часу, когда Соня делалакакие-то хозяйственные подсчеты в кабинете улана, мы сидели вберезовой аллее и пытались продолжать чтение вслух "Обрыва"

Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и отвремени до времени с сладкой тоской взглядывал на ее левуюруку, видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к нейвыше кисти и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо,и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконец сказал:

-- Ну теперь почитайте вы...

Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки еегрудей, отложила шитье и, опять наклонись, низко опустив своюстранную и чудесную голову и показывая мне затылок и началоплеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и невернымголосом.....

палку и бессознательно вышел из усадьбы на широкий шлях,пролегавший между усадьбой и хохлацкой деревней немного вышеее, на степном голом взгорье. Шлях вел в пустые вечерние поля

Всюду было холмисто, но просторно, далеко видно. Слева от менялежала речная низменность, за ней слегка поднимались кгоризонту тоже пустые поля, там только что село солнце, горелзакат. Справа краснел против него правильный ряд белыходинаковых хат точно вымершей деревни, и я с тоской смотрел тона закат, то на них. Когда повернул назад, навстречу тянуло тотеплым, то почти горячим ветром и уже светил в небе молодоймесяц, не суливший ничего доброго: блестела одна половина его,но как прозрачная паутина видна была и другая, а все вместенапоминало желудь.....

музыка, звучно гремя печально-торжествующими тактами вальса

Еще свежий с мороза, в новеньком мундире и от этого не в меруизысканно, с излишней вежливостью пробираясь в толпе покрасному ковру лестницы, я поднялся на площадку, вошел вособенно густую и уже горячую толпу, стеснившуюся перед дверямизалы, и зачем-то стал пробираться дальше так настойчиво, чтоменя приняли, верно, за распорядителя, имеющего в заленеотложное дело. И я наконец пробрался, остановился на пороге,слушая разливы и раскаты оркестра над самой моей головой, глядяна сверкающую зыбь люстр и на десятки пар, разнообразномелькавших под ними в вальсе, -- и вдруг подался назад: из этойкружившейся толпы внезапно выделилась для меня одна пара,быстрыми и ловкими глиссадами летевшая среди всех прочих всеближе ко мне.....

четыре. Возвращаясь в конце июня через Москву домой, думал так:проживу осень в деревне, а на зиму опять куда-нибудь уеду. Подороге из Москвы в Тулу спокойно грустил: вот опять я дома, азачем? Вспомнил Натали -- и подумал: да, та любовь "до гроба",которую насмешливо предрекала мне Соня, существует; только яуже привык к ней, как привыкает кто-нибудь с годами к тому, чтоу него отрезали, например, руку или ногу... И, сидя на вокзалев Туле в ожидании пересадки, вдруг послал телеграмму: "Еду изМосквы мимо вас, буду на вашей станции в девять вечера,позвольте заехать, узнать, как вы поживаете".....

фонари, чувствовал себя легко, молодо и думал:

В одной знакомой улице

Я помню старый дом

С высокой темной лестницей,

С завешенным окном...

-- Чудесные стихи! И как удивительно, что все это былокогда-то и у меня! Москва, Пресня, глухие снежные улицы,деревянный мещанский домишко -- и я, студент, какой-то тот я, всуществование которого теперь уже не верится...

Там огонек таинственный

До полночи светил...

-- И там светил. И мела метель, и ветер сдувал сдеревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху,в мезонине, за красной ситцевой занавеской.....