Школьная библиотека

стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя стобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противенмне...

Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснулсладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем неподозревая, какое великое несчастье ждет меня впереди, чтошутки Сони окажутся не шутками.

Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещеепредзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и юркнулспичкой, чтобы зажечь свечу, на меня метнулась крупная летучаямышь. Она метнулась к моему лицу, так близко, что я даже присвете спички ясно увидал ее мерзкую темную бархатистость иушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом сгладким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытогоокна. Но тогда я тотчас забыл о ней

II

В первый раз я видел Натали да другой день утром толькомельком: она вдруг вскочила из прихожей в столовую, глянула, -была еще не причесана и в одной легкой распашонке из чего-тооранжевого, -- и, сверкнув этим оранжевым, золотистой яркостьюволос и чп0ными глазами, исчезла. Я был ту минуту в столовойодин, только что кончил пить кофе, -- улан кончил раньше иушел, -- и, встав из-за стола, случайно обернулся...

Я проснулся в то утро довольно рано, в еще полной тишиневсего дома. В доме было столько комнат, что я иногда нуждался вних. Я проснулся в какой-то дальней комнате, окнами в теневуючасть сада, крепко выспавшись, с удовольствием вымылся, оделсяво все чистое, -- особенно приятно было надеть новуюкосоворотку красного шелка, -- покрасивее причесал свои черныемокрые волосы, подстриженные вчера в Воронеже, вышел в коридор,повернул в другой и оказался перед дверью в кабинет и вместеспальню улана. Зная, что он встает летом часов в пять,постучался. Никто не ответил, и я отворил дверь, заглянул и судовольствием убедился неизменности этой старой просторнойкомнаты с тройным итальянским окном под столетний серебристыйтополь: налево вся стена в дубовых книжных шкалах, между ними водном месте высятся часы красного дерева с медным дискомнеподвижного маятника, в другом стоит целая куча трубок сбисерными чубуками, а над ними висит барометр, в третьемвдвинуто бюро дедовских времен с порыжевшим сукном откинутойдоски орехового дерева, а на сукне клеши, молотки, гвозди,медная подзорная труба, на стене возле двери, над стопудовымдеревянным диваном, целая галерея выцветших портретов вовальных рамках; под окном письменный стол, глубокое кресло -то и другое тоже огромных размеров; правее, над широчайшейдубовой кроватью картина во всю стену: почерневший лаковый фон,на нем еле видные клубы смугло-дымчатых облаков изеленовато-голубых поэтических деревьев, а на переднем планеблещет точно окаменевшим яичным белком голая дороднаякрасавица, чуть не в натуральную величину, стоящая вполуоборотк зрителю гордым лицом и всеми выпуклостями полновесной спины,крутого зада и тыла могучих ног, соблазнительно прикрываяудлиненными расставленными пальцами одной руки сосок груди, адругой низ живота в жирных складках. Оглянув все это, я услыхалсзади себя сильный голос улана, с костылем подходившего ко мнеиз прихожей:

-- Нет, братец, меня в эту пору в спальне не найдешь. Этоведь вы валяетесь по кроватям до трех дубов.

Я поцеловал его широкую сухую руку и спросил:

-- Каких дубов, дядя?

-- Так мужики говорят, -- ответил он, мотая седым коком иоглядывая меня желтыми глазами, еще зоркими и умными. -- Солнцена три дуба поднялось, а ты все еще мордой на подушке, говорятмужики. Ну, пойдем пить кофе...

"Чудесный старик, чудесный дом", -- думал я, входя за нимв столовую, в открытые окна которой глядела зелень бренногосада и все летнее благополучие деревенской усадьбы. Служиластарая нянька, маленькая и горбатая, улан пил из толстогостакана в серебряном подстаканнике крепкий чай со сливками,придерживая в стакане широким пальцем тонкое и длинное, витоестебло круглой золотой старинной ложечки, я ел ломоть за ломтемчерный хлеб с маслом и все подливал себе из горячегосеребряного кофейника; улан, интересуясь только собой, ни о чемне спросив меня, рассказывал о соседях-помещиках, на все ладыбраня и высмеивая их, я притворялся, что слушаю, глядел на егоусы, баки, на крупные волосы на конце носа, а сам так ждалНатали и Соню, что не сиделось на месте: что это за Натали икак мы встретимся с Соней после вчерашнего? Чувствовал к нейвосторг, благодарность, порочно думал о спальнях ее и Натали,обо всем том, что делается в утреннем беспорядке женскойспальни... Может, Соня все-таки сказала Натали что-нибудь онашей начавшейся вчера любви? Если так, то я чувствую нечтовроде любви и к Натали, и не потому, что она будто быкрасавица, а потому, что она уже стала нашей с Соней тайнойсоучастницей, -- отчего же нельзя любить двух? Вот они сейчасвойдут во всей своей утренней свежести, увидят меня, моюгрузинскую красоту и красную косоворотку, заговорят, засмеются,сядут за стол, красиво наливая из этого горячего кофейника, -молодой утренний аппетит, молодое утреннее возбуждение, блесквыспавшихся глаз, легкий налет пудры на как будто ещепомолодевших после сна щеках и этот смех за каждым словом, несовсем естественный и тем более очаровательный... А передзавтраком они пойдут по саду к реке, будут раздеваться вкупальне, освещаемые по голому телу сверху синевой неба, аснизу отблеском прозрачной воды... Воображение всегда было живоу меня, я мысленно видел, как Соня и Натали станут, держась заперила лесенки в купальню, неловко сходить по ее ступенькам,погруженным в воду, мокрым, холодным и скользким от противногозеленого бархата слизи, наросшей на них, как Соня, откинувназад густоволосую голову, решительно упадет вдруг на водуподнятыми грудями -- и, вся странно видная в водеголубовато-лиловым телом, косо разведет в разные стороны углырук и ног, совсем как лягушка...

-- Ну, до обеда, ты ведь помнишь: обед в двенадцать, -отрицательно качая головой, сказал улан и встал со своимвыбритым подбородком, в бурых усах, соединенных с такими жебаками, высокий, старчески твердый, в просторном чесучовомкостюме и тупоносых башмаках, с костылем в широкой руке,покрытой гречкою, потрепал меня по плечу и скорым шагом ушел. Ивот тут-то, когда я тоже встал, чтоб выйти через соседнююкомнату на балкон, она и вскочила, мелькнула и скрылась, сразупоразив меня радостным восхищением. Я вышел на балконизумленный: в самом деле, красавица! -- и долго стоял так, какбы собираясь с мыслями. Я так ждал их в столовую, но когданаконец услыхал их в столовой с балкона, вдруг сбежал в сад, -охватил какой-то страх не то перед обеими, с одной из которых яимел уже пленительную тайну, не то больше всего перед Натали,перед тем мгновенным, чем она полчаса тому назад ослепила меняв своей быстроте. Я походил по саду, лежавшему, как и всяусадьба, в речной низменности, наконец преодолел себя, вошел снапускной простотой и встретил веселую смелость Сони и милуюшутку Натали, которая с улыбкой вскинула на меня из черныхресниц сияющую черноту своих глаз, особенно поразительную присвете ее волос:

-- Мы уже виделись!

Потом мы стояли на балконе, облокотясь на каменнуюбаллюстраду, с летним удовольствием чувствуя, как горячо печетнам раскрытые головы, и Натали стояла возле меня, а Соня, обнявее и будто рассеянно глядя куда-то, с усмешкой напевала: "Средьшумного бала, случайно..." Потом выпрямилась:

-- Ну, купаться! В первую очередь мы, потом пойдешь ты...

Натали побежала за простынями, а она задержалась и шепнуламне:

-- Изволь с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился вНатали. И берегись, если окажется, что тебе притворяться ненадо.

И я чуть не ответил с веселой дерзостью, что да, уже ненадо, а она, покосясь на дверь, тихо прибавила:

-- Приду к тебе после обеда...

Когда они вернулись, пошел в купальню я -- сперва подлинной березовой аллее, потом среди разных старых деревьевприбрежья, где тепло пахло речной водой и орали на древесныхверхушках грачи, шел и опять думал с двумя совершеннопротивоположными чувствами о Натали и о Соне, что я будукупаться в той же воде, в которой только что купались они...

После обеда среди всего того счастливого, бесцельного,привольного и спокойного, что глядело из сала в открытые окна,-- небо, зелень, солнце, -- после долгого обеда с окрошкой,