Школьная библиотека

ковру шпоры пограничников

И был венский вокзал, и запах газа, кофе и пива, и уехалаГенрих, нарядная, грустно улыбающаяся, на нервной, деликатнойевропейской кляче, в открытом ландо с красноносым извозчиком впелерине и лакированном цилиндре на высоких козлах, снявшим сэтой клячи одеяльце и загукавшим и захлопавшим длинным бичом,когда она задергала своими аристократическими, длинными,разбитыми ногами и косо побежала с своим коротко обрезаннымхвостом вслед за желтым трамваем. Был Земмеринг и всязаграничная праздничность горного полдня, левое жаркое окно ввагоне-ресторане, букетик цветов, аполлинарис и красное вино"Феслау" на ослепительно-белом столике возле окна иослепительно-белый полуденный блеск снеговых вершин,восстававших в своем торжественно-радостном облачении в райскоеиндиго неба, рукой подать от поезда, извивавшегося по обрывамнад узкой бездной, где холодно синела зимняя, еще утренняятень. Был морозный, первозданно-непорочный, чистый, мертвенноалевший и синевший к ночи вечер на каком-то перевале, тонувшемсо всеми своими зелеными елями в великом обилии свежих пухлыхснегов. Потом была долгая стоянка в темной теснине, возлеитальянской границы, среди черного Дантова ада гор, и какой-товоспаленно-красный, дымящий огонь при входе в закопченную пастьтуннеля. Потом -- все уже совсем другое, ни на что прежнее непохожее: старый, облезло-розовый итальянский вокзал и петушинаягордость и петушиные перья на касках коротконогих вокзальныхсолдатиков, и вместо буфета на вокзале -- одинокий мальчишка,лениво кативший мимо поезда тележку, на которой были толькоапельсины и фиаски. А дальше уже вольный, все ускоряющийся бегпоезда вниз, вниз и все мягче, все теплее бьющий из темноты воткрытые окна ветер Ломбардской равнины, усеянной вдалиласковыми огнями милой Италии. И перед вечером следующего,совсем летнего дня -- вокзал Ниццы, сезонное многолюдство наего платформах...

В синие сумерки, когда до самого Антибского мыса,пепельным призраком таявшего на западе, протянулись изогнутойалмазной цепью несчетные береговые огни, он стоял в одном фракена балконе своей комнаты в отеле на набережной, думал о том,что в Москве теперь двадцать градусов морозу, и ждал, чтосейчас постучат к нему в дверь и подадут телеграмму от Генриха

Обедая в столовой отеля, под сверкающими люстрами, в теснотефраков и вечерних женских платьев, опять ждал, что вот-вотмальчик в голубой форменной курточке до пояса и в белых вязаныхперчатках почтительно поднесет ему на подносе телеграмму;рассеянно ел жидкий суп с кореньями, пил красное бордо и ждал;пил кофе, курил в вестибюле и опять ждал, все больше волнуясь иудивляясь: что это со мною, с самой ранней молодости неиспытывал ничего подобного! Но телеграммы все не было. Блестя,мелькая, скользили вверх и вниз лифты, бегали взад и впередмальчики, разнося папиросы, сигары и вечерние газеты, ударил сэстрады струнный оркестр -- телеграммы все не было, а был ужеодиннадцатый час, а поезд из Вены должен был привезти ее вдвенадцать. Он выпил за кофе пять рюмок коньяку и, утомленный,брезгливый, поехал в лифте к себе, злобно глядя на мальчика вформе: "Ах, какая каналья вырастет из этого хитрого,услужливого, уже насквозь развращенного мальчишки! И кто этовыдумывает всем этим мальчишкам какие-то дурацкие шапочки икурточки, то голубые, то коричневые, с погончиками, кантиками!"

Не было телеграммы и утром. Он позвонил, молоденький лакеиво фраке, итальянский красавчик с газельими глазами, принес емукофе: "Pas de lettres, monsieur, pas de telegrammes"16. Онпостоял в пижаме возле открытой на балкон двери, щурясь отсолнца и пляшущего золотыми иглами моря, глядя на набережную,на густую толпу гуляющих, слушая доносящееся снизу, из-подбалкона, и0льянское пение, изнемогающее от счастья, и снаслаждением думал:

"Ну и черт с ней. Все понятно".

Он поехал в Монте-Карло, долго играл, проиграл двестифранков, поехал назад, чтобы убить время, на извозчике -- ехалчуть не три часа: топ-топ, топ-топ, уи! и крутой выстрел бича ввоздухе... Портье радостно осклабился:

-- Pas de telegrammes, monsieur!

Он тупо одевался к обеду, думая все одно и то же.

"Если бы сейчас вдруг постучали в дверь и она вдруг вошла,спеша, волнуясь, на ходу объясняя, почему она нетелеграфировала, почему не приехала вчера, я бы, кажется, умерот счастья! Я сказал бы ей, что никогда в жизни, никого насвете так не любил, как ее, что Бог многое простит мне за такуюлюбовь, простит даже Надю, -- возьми меня всего, всего, Генрих!Да, а Генрих обедает сейчас со своим австрияком. Ух, какое этобыло бы упоение -- дать ей самую зверскую пощечину и проломитьему голову бутылкой шампанского, которое они распивают сейчасвместе!"

После обеда он ходил в густой толпе по улицам, в тепломвоздухе, в сладкой вони копеечных итальянских сигар, выходил нанабережную, к смоляной черноте моря, глядел на драгоценноеожерелье его черного изгиба, печально пропадающего вдалинаправо, заходил в бары и все пил, то коньяк, то джин, товиски. Возвратясь в отель, он, белый как мел, в белом галстуке,в белом жилете, в цилиндре, важно и небрежно подошел к портье,бормоча мертвеющими губами:

-- Pas de telegrammes?

И портье, делая вид, что ничего не замечает, ответил срадостной готовностью:

-- Pas de telegrammes, monsieur!

Он был так пьян, что заснул, сбросив с себя толькоцилиндр, пальто и фрак, -- упал навзничь и тотчасголовокружительно полетел в бездонную темноту, испещреннуюогненными звездами.

На третий день он крепко заснул после завтрака и,проснувшись, вдруг взглянул на все свое жалкое и постыдноеповедение трезво и твердо. Он потребовал к себе в комнату чаю истал убирать из гардероба вещи в чемоданы, стараясь больше недумать о ней и не жалеть о своей бессмысленной, испорченнойпоездке. Перед вечером спустился в вестибюль, заказалприготовить счет, спокойным шагом пошел к Куку и взял билет вМоскву через Венецию в вечернем поезде: пробуду в Венеции деньи в три ночи прямым путем, без остановок, домой, в Лоскутную..

Какой он, этот австрияк? По портретам и по рассказам Генриха,рослый, жилистый, с мрачным и решительным -- конечно,наигранным, -- взглядом косо-склоненного из-под широкополойшляпы лица... Но что о нем думать! И мало ли что будет еще вжизни! Завтра Венеция. Опять пение и гитары уличных певцов нанабережной под отелем, -- выделяется резкий и безучастный голосчерной простоволосой женщины, с шалью на плечах, вторящейразливающемуся коротконогому, кажущемуся с высоты карликом,тенору в шляпе нищего... старичок в лохмотьях, помогающийвходить в гондолу -- прошлый год помогал входить с огнеглазойсицилианкой в хрустальных качающихся серьгах, с желтой кистьюцветущей мимозы в волосах цвета маслины... запах гниющей водыканала, погребально лакированная внутри гондола с зубчатой,хищной секирой на носу, ее покачивание и высоко стоящий накорме молодой гребец с тонкой, перепоясанной красным шарфомталией, однообразно подающийся вперед, налегая на длинноевесло, классически отставивши левую ногу назад..

Вечерело, вечернее бледное море лежало спокойно и плоско,зеленоватым сплавом с опаловым глянцем, над ним зло и жалостнонадрывались чайки, чуя на завтра непогоду, дымчато-сизый западза Антибским мысом был мутен, в нем стоял и мерк дискмаленького солнца, апельсина-королька. Он долго глядел на него,подавленный ровной безнадежной тоской, потом очнулся и бодропошел к своему отелю. "Journaux etrangers!"17 -- крикнулбежавший навстречу газетчик и на бегу сунул ему "Новое время"

Он сел на скамью и при гаснущем свете зари стал рассеянноразвертывать и просматривать еще свежие страницы газеты. Ивдруг вскочил, оглушенный и ослепленный как бы взрывом магния:

"Вена. 17 декабря. Сегодня, в ресторане "Фranzensring"известный австрийский писатель Артур Шпиглер убил выстрелом изревольвера русскую журналистку и переводчицу многих современныхавстрийских и немецких новеллистов, работавшую под псевдонимом"Генрих"".

10 ноября 1940

НАТАЛИ

I

В то лето я впервые надел студенческий картуз и былсчастлив тем особым счастьем начала молодой свободной жизни,