Книга "ХОЗЯЙКА". Страница 9
- Ты не знаешь ничего, ничего! - говорила она, крепко сжимая его руки
- Я такая всегда!.. Я все боюсь... Полно, полно тебе меня мучить!..
- Я тогда к нему иду, - начала она через минуту, переводя дух. - Инойраз он просто своими словами меня заговаривает, другой раз берет своюкнигу, самую большую, и читает надо мной. Он все грозное, суровое такоечитает! Я не знаю, что, и понимаю не всякое слово; но меня берет страх, икогда я вслушиваюсь в его голос, то словно это не он говорит, а кто-тодругой, недобрый, кого ничем не умягчишь, ничем не замолишь, итяжело-тяжело станет на сердце, горит оно... Тяжелей, чем когда начиналасьтоска!
- Не ходи к нему! Зачем же ты ходишь к нему? - говорил Ордынов, едвасознавая слова свои.
- Зачем я к тебе пришла? Спроси - тоже не знаю... А он мне говорит:молись, молись! Иной раз я встаю в темную ночь и молюсь долго, по целымчасам; часто и сон меня клонит; но страх будит, все будит меня, и мне всечудится тогда, что гроза кругом меня собирается, что худо мне будет, чторазорвут и затерзают меня недобрые, что не замолить мне угодников и что неспа3т они меня от лютого горя. Вся душа разрывается, словно распаяться всетело хочет от слез... Тут я опять стану молиться, и молюсь, и молюсь до тойпоры, пока владычица не посмотрит на меня с иконы любовнее. Тогда я встаю иотхожу на сон, как убитая; иной раз и засну на полу, на коленях предиконой. Тогда, случится, он проснется, подзовет меня, начнет меня голубить,ласкать, утешать, и тогда уж мне и легче становится, и приди хоть какаябеда, я уж с ним не боюсь. Он властен! Велико его слово!
- Но какая ж беда, какая ж беда у тебя?.. - И Ордынов ломал руки вотчаянии.
Катерина страшно побледнела. Она смотрела на него, как приговоренная ксмерти, не чая помилования.
- Меня?.. я дочь проклятая, я душегубка; меня мать прокляла! Я роднуюмать загубила!..
Ордынов безмолвно обнял ее. Она трепетно прижалась к нему. Ончувствовал, как судорожная дрожь пробегала по всему ее телу, и, казалось,душа ее расставалась с телом.
- Я ее в сырую землю зарыла, - говорила она вся в тревоге своихвоспоминаний, вся в видениях своего безвозвратно прошедшего, - я давнохотела говорить, он все заказывал мне молением, укором и словом гневливым,а порой сам на меня же подымет тоску мою, точно мой враг и супостат. А мневсе, - как и теперь ночью - все приходит на ум... Слушай, слушай! Это давноуже было, очень давно, я и не помню когда, а все как будто вчера передомною, словно сон вчерашний, что сосал мне сердце всю ночь. Тоска надвоевремя длиннит. Сядь, сядь здесь возле меня я все мое горе тебе расскажу;разрази меня, прокляту'ю, проклятием матерним... Я тебе жизнь мою предаю...
Ордынов хотел остановить ее, но она сложила руки, моля его любовь навнимание, и потом снова, еще с большей тревогой начала говорить. Рассказ еебыл бессвязен, в словах слышалась буря душевная, но Ордынов все понимал,затем что жизнь ее стала его жизнию, горе ее - его горем и затем что врагего уже въявь стоял перед ним, воплощался и рос перед ним в каждом ее словеи как будто с неистощимой силой давил его сердце и ругался над его злобой
Кровь его волновалась, заливала сердце и путала мысли. Злой старик его сна(в это верил Ордынов) был въявь перед ним.
- Вот такая же ночь была, - начала говорить Катерина, - толькогрознее, и ветер выл по нашему лесу, как никогда еще не удавалось мнеслышать... или уж в эту ночь началась погибель моя! Под нашим окном дубсломило, а к нам приходит старый, седой старик нищий, и он говорил, что ещемалым дитей помнил этот дуб и что он был такой же, как и тогда, когда ветеросилил его... В эту же ночь - как теперь все помню! - у отца барки на рекебурей разбило, и он, хоть и немочь ломала его, поехал на место, как толькоприбежали к нам на завод рыбаки. Мы с матушкой сидели одни, я дремала, онаоб чем-то грустила и горько плакала... да, я знала о чем! Она только чтохворала, была бледна и все говорила мне, чтоб я ей саван готовила.... Вдругслышен в полночь стук у ворот; я вскочила, кровь залила мне сердце; матушкавскрикнула... я не взглянула на нее, я боялась, взяла фонарь, пошла самаотпирать ворота... Это был он! Мне стало страшно, затем что мне всегдастрашно было, как он приходил, и с самого детства так было, как толькопамять во мне родилась! У него тогда еще не было белого волоса; борода егобыла как смоль черна, глаза горели, словно угли, и ни разу до той поры онласково на меня не взглянул. Он спросил: "дома ли мать?" Я затворяюкалитку, говорю, что "отца нету дома". Он сказал: "знаю" - и вдруг гля'нулнад меня, так гля'нул... первый раз он так глядел на меня. Я шла, а он всестоит. "Что ты не идешь?" - "Думу думаю". Мы уж в светелку всходим. "Азачем ты сказала, что отца нету дома, когда я спрашивал, дома ли мать?" Ямолчу... Матушка обмерла - к нему бросилась... он чуть взглянул, - я всевидела. Он был весь мокрый, издрогший: буря гнала его двадцать верст, - аоткуда и где он бывает, ни я, ни матушка никогда не знали; мы его уж девятьнедель не видали... бросил шапку, скинул рукавицы - образам не молится,хозяевам не кланяется - сел у огня...
Катерина провела рукою по лицу, как будто что-то гнело и давило ее, ночерез минуту опять подняла голову ы опять начала:
- Он стал с матерью говорить по-татарски. Мать умела, Я не понимала нислова. Другой раз, как он приходил, меня отсылали; а теперь мать родномудетищу слова сказать не посмела. Нечистый купил мою душу, и я, сама себехвалясь, смотрела на матушку. Вижу, на меня смотрят, обо мне говорят; онастала плакать; вижу, он за нож хватается, а уж не один раз, с недавнеговремени, он при мне за нож хватался, когда с матерью говорил. Я встала исхватилась за его пояс, хотела у него нож его вырвать нечистый. Он скрипнулзубами, вскрикнул и хотел меня отбить - в грудь ударил, да не оттолкнул. Ядумала, тут и умру, глаза заволокло, падаю наземь - да не вскрикнула
Смотрю, сколько сил было видеть, снимает он пояс, засучивает руку, которойударил меня, нож вынимает, мне дает: "На, режь ее прочь, натешься над ней,во сколько обиды моей к тебе было, а я, гордый, зато до земи тебепоклонюсь". Я нож отложила: кровь меня душить начала, на него не глянула,помню, усмехнулась, губ не разжимая, да прямо матушке в печальные очисмотрю, грозно смотрю, а у самой смех с губ не сходит бесстыдный; а матьсидит бледная, мертвая...
Ордынов с напряженным вниманием слушал несвязный рассказ; номало-помалу тревога ее стихла на первом порыве; речь стала покойнее;воспоминания увлекли совсем бедную женщину и разбили тоску ее по всемусвоему безбрежному морю.
- Он взял шапку не кланяясь. Я опять взяла фонарь его провожать,вместо матушки, которая, хоть больная сидела, а хотела за ним идти. Дошлимы с ним до ворот: я молчу, калитку ему отворила, собак прогнала. Смотрю снимает он шапку и мне поклон. Вяжу, идет к себе за пазуху, вынимаеткоробок красный, сафьянный, задвижку отводит; смотрю: бурмицкие зерна - мнена поклон. "Есть, говорит, у меня в пригородье красавица, ей вез на поклон,да не к ней завез; возьми, красная девица, полелей свою красоту, хоть ногойрастопчи, да возьми". Я взяла, а ногой топтать не хотела, чести много нехотела давать, а взяла, как ехидна, не сказала ни слова на что. Пришла ипоставила на стол перед матерью - для того и брала. Родимая с минутумолчала, вся как платок бела, говорить со мной словно боится. "Что ж это,Катя?" А я отвечаю: "Тебе, родная, купец приносил, я не ведаю". Смотрю, уней слезы выдавились, дух захватило. "Не мне, Катя; не мне, дочка злая, немне". Помню, так горько, так горько сказала, словно всю душу выплакала. Яглаза подняла, хотела ей в ноги броситься, да вдруг окаянный подсказал:"Ну.. не тебе, верно, батюшке; ему передам, коль воротится; скажу: купцыбыли, товар позабыли..." Тут как всплачет она, родная моя... "Я сама скажу,что за купцы приезжали и за каким товаром приехали... Уж я скажу ему, чьяты дочь, беззаконница! Ты же не дочь мне теперь, ты мне змея подколодная!Ты детище мое проклятое!" Я молчу, слезы не идут у меня... ах! словно всево мне вымерло... Пошла я к себе в светлицу и всю-то ноченьку бурюпрослушала да под бурей свои мысли слагала.
А между тем пять д°н прошло. Вот ввечеру приезжает через пять денбатюшка, хмурый и грозный, да немочь-то дорогой сломила его. Смотрю, рука унего подвязана; смекнула я, что дорогу ему враг его перешел; а враг тогдаутомил его и немочь наслал на него. Знала я тоже, кто его враг, все знала
С матушкой слова не молвил, про меня не спросил, всех людей созвал, заводостановить приказал и дом от худого глаза беречь. Я почуяла сердцем в тотчас, что дома у нас нездорово. Вот ждем, прошла ночь, тоже бурная, вьюжная,и тю5вога мне в душу запала. Отворила я окно - горит лицо, плачут очи, жжетсердце неугомонное; сама как в огне: так и хочется мне вон из светлицы,дальше, на край света, где молонья' и буря родятся. Грудь моя девичьяходенем ходит... вдруг, уж поздно, - я как будто вздремнула, иль туман мнена душу запал, разум смутил, - слышу, стучат в окно: "отвори!" Смотрю,человек в окно по веревке вскарабкался. Я тотчас узнала, кто в гостипожаловал, отворила окно и впустила его в светлицу свою одинокую. А был он!Шапки не снял, сел на лавку, запыхался, еле дух переводит, словно погонябыла. Я стала в угол и сама знаю, как вся побледнела. "Дома отец?" "Дома". - "А мать?" - "Дома и мать". - "Молчи же теперь; слышишь!" "Слышу". - "Что?" - "Свист под окном!" - "Ну, хочешь теперь, краснаядевица, с недруга голову снять, батюшку родимого кликнуть, душу моюзагубить? Из твоей девичьей воли не выйду; вот и веревка, вяжи, коли сердцевелит за обиду свою заступиться". Я молчу. "Что ж? промолви, радость моя?"- "Чего тебе нужно?" - "А нужно мне ворога уходить, с старой любойподобру-поздорову проститься, а новой, молодой, как ты, красная девица,душой поклониться..." Я засмеялась; и сама не знаю, как его нечистая речь вмое сердце дошла. "Пусти ж меня, красная девица, прогуляться вниз, своесердце изведать, хозяевам поклон отнести". Я вся дрожу, стучу зубом об зуб,а сердце словно железо каленое. Пошла, дверь ему отворила, впустила в дом,только на пороге через силу промолвила: "На вот! возьми свои зерна и недари меня другой раз никогда", и сама ему коробок вослед бросила.
Тут Катерина остановилась перевести дух; - она то вздрагивала, как
