Школьная библиотека

"Конец".

И вскоре ужас и отчаяние охватили меня, и показалось мне, чтоя построил домик и лишь только в него переехал, как рухнулакрыша.

- Очень хорошо, - сказал Иван Васильевич по окончаниичтения, - теперь вам надо начать работать над этимматериалом.

Я хотел вскрикнуть:

"Как?!"

Но не вскрикнул.

И Иван Васильевич, все более входя во вкус, стал подробнорассказывать, как работать над этим материалом. Сестру, которая былав пьесе, надлежало превратить в мать. Но так как у сестры был жених,а у пятидесятипятилетней матери (Иван Васильевич тут же окрестил ееАнтониной) жениха, конечно, быть не могло, то у меня вылетала изпьесы целая роль, да, главное, которая мне оченьнравилась.

Сумерки лезли в комнату. Побывала фельдшерица, и опять принялИван Васильевич какие-то капли. Потом какая-то сморщенная старушкапринесла настольную лампочку, и стал вечер.

В голове у меня начался какой-то кавардак. Стучали молоты ввиске. От голода у меня что-то взмывало внутри, и перед глазамискашивалась временами комната. Но, главное, сцена на мосту улетала, ас нею улетал и мой герой.

Нет, пожалуй, самым главным было то, что совершается,по-видимому, какое-то недоразумение. Перед моими глазами всплывалавдруг афиша, на которой пьеса уже стояла, в кармане хрустел, какказалось мне, последний непроеденный червонец из числа полученных запьесу, Фома Стриж как будто стоял за спиной и уверял, что пьесувыпустит через два месяца, а здесь было совершенно ясно, что пьесывообще никакой нет и что ее нужно сочинить с самого начала и до концазаново. В диком хороводе передо мною танцевал Миша Панин, Евлампия,Стриж, картинки из предбанника, но не былопьесы.

Но дальше произошло совсем уже непредвиденное и даже, как мнеказалось, немыслимое.

Показав (и очень хорошо показав), как закалывается Бахтин,которого Иван Васильевич прочно окрестил Бехтеевым, он вдругзакряхтел и повел такую речь: - Вот вам быкакую пьесу сочинить... Колоссальные деньги можете заработать в одинмиг. Глубокая психологическая драма... Судьба артистки. Будто бы внекоем царстве живет артистка, и вот шайка врагов ее травит,преследует и жить не дает... А она только воссылает моления за своихврагов...

"И скандалы устраивает", - вдруг в приливе неожиданной злобыподумал я.

- Богу воссылает моления, ИванВасильевич?

Этот вопрос озадачил Ивана Васильевича. Он покряхтел иответил:

- Богу?.. Гм... гм... Нет, ни в каком случае. Богу вы непишите... Не богу, а... искусству, которому она глубочайше предана. Атравит ее шайка злодеев, и подзуживает эту шайку некий волшебникЧерномор. Вы напишите, что он в Африку уехал и передал свою властьнекоей даме Икс. Ужасная женщина. Сидит за конторкой и на всеспособна. Сядете с ней чай пить, внимательно смотрите, а то она вамтакого сахару положит в чаек...

"Батюшки, да ведь это он проТоропецкую!" - подумал я.

- ...что вы хлебнете, да ноги и протянете. Она да еще ужасныйзлодей Стриж... то есть я... один режиссер...

Я сидел, тупо глядя на Ивана Васильевича. Улыбка постепенносползала с его лица, и я вдруг увидел, что глаза у него совсем неласковые.

- Вы, как видно, упрямый человек, - сказал он весьма мрачно ипожевал губами.

- Нет, Иван Васильевич, но просто я далек от артистическогомира и...

- А вы его изучите! Это очень легко. У нас в театре такиеперсонати, что только любуйтесь на них... Сразу полтора акта пьесыготовы! Такие расхаживают, что так и ждешь, что он или сапоги изуборной стянет, или финский нож вам в спинувсадит

- Это ужасно, - произнес я больным голосом и тронулвисок.

- Я вижу, что вас это не увлекает... Вы человек неподатливый!Впрочем, ваша пьеса тоже хорошая, - молвил Иван Васильевич, пытливовсматриваясь в меня, - теперь только стоит ее сочинить, и все будетготово...

На гнущихся ногах, со стуком в голове я выходил и созлоблением глянул на черного Островского. Я что-то бормотал,спускаясь по скрипучей деревянной лестнице, и ставшая ненавистнойпьеса оттягивала мне руки

Ветер рванул с меня шляпупри выходе во двор, и я поймал ее в луже. Бабьего лета не было и впомине. Дождь брызгал косыми струями, под ногами хлюпало, мокрыелистья срывались с деревьев в саду. Текло заворотник.

Шепча какие-то бессмысленные проклятия жизни, себе, я шел,глядя на фонари, тускло горящие в сетке дождя.

На углу какого-то переулка слабо мерцал огонек в киоске

Газеты, придавленные кирпичами, мокли на прилавке, и неизвестно зачемя купил журнал "Лик Мельпомены" с нарисованным мужчиной в трико вобтяжку, с перышком в шапочке и наигранными подрисованнымиглазами.

Удивительно омерзительной показалась мне моя комната. Яшвырнул разбухшую от воды пьесу на пол, сел к столу и придавил високрукой, чтобы он утих. Другой рукою я отщипывал кусочки черного хлебаи жевал их.

Сняв руку с виска, я стал перелистывать отсыревший "ЛикМельпомены". Видна была какая-то девица в фижмах, мелькнул заголовок"Обратить внимание", другой - "Распоясавшийся тенор ди грациа", ивдруг мелькнула моя фамилия. Я до такой степени удивился, что у менядаже прошла голова. Вот фамилия мелькнула еще и еще, а потом мелькнули Лопе де Вега. Сомнений не было, передо мною был фельетон "Не в своисани", и героем этого фельетона был я. Я забыл, в чем была сутьфельетона. Помнится смутно его начало: "На Парнасе было скучно.

- Чтой-то новенького никого нет, - зевая, сказал Жан-Батист Мольер.

- Да, скучновато, - отозвался Шекспир..."

Помнится, дальше открывалась дверь, и входил я - черноволосыймолодой человек с толстейшей драмой подмышкой.

Надо мною смеялись, в этом не было сомнений, - смеялись злобновсе. И Шекспир, и Лопе де Вега, и ехидный Мольер, спрашивающий меня,не написал ли я чего-либо вроде "Тартюфа", и Чехов, которого я покнигам принимал за деликатнейшего человека, но резвее всех издевалсяавтор фельетона, которого звали Волкодав.

Смешно вспоминать теперь, но озлобление мое было безгранично

Я расхаживал по комнате, чувствуя себя оскорбленным безвинно,напрасно, ни за что ни про что

Дикие мечтания о том, чтобызастрелить Волкодава, перемежались недоуменными размышлениями о том,в чем же я виноват?

- Это афиша! - шептал я. - Но я разве ее сочинял? Воттебе! - шептал я, и мне мерещилось, как, заливаясь кровью, передо мноювалится Волкодав на пол.

Тут запахло табачным нагароаE8з трубки, дверь скрипнула, и вкомнате оказался Ликоспастов в мокром плаще.

- Читал? - спросил он радостно. - Да, брат, поздравляю,продернули. Ну, что ж поделаешь - назвался груздем, полезай в кузов

Я как увидел, пошел к тебе, надо навестить друга, - и он повесилстоящий колом плащ на гвоздик.

- Кто это Волкодав? - глухо спросил я.

- А зачем тебе?

- Ах, ты знаешь?..

- Да ведь ты же с ним знаком.

- Никакого Волкодава не знаю!

- Ну как же не знаешь! Я же тебя и познакомил... Помнишь, наулице... Еще афиша эта смешная... Софокл...

Тут я вспомнил задумчивого толстяка, глядевшего на моиволосы... "Черные волосы!.."

- Что же я этому сукину сыну сделал? - спросил язапальчиво.

Ликоспастов покачал головою