Школьная библиотека

Иначе все бы погибли до единого человека. Актеры егообожают!

Ермолай Иванович не возгордился описанным подвигом, и,напротив, какая-то мрачная тень легла на его лицо.

Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал иобедал, и отказался в категорической форме и от нарзана иклюквы.

- Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович известен навесь мир своими пирожными!..

Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствииБомбардов, со слов присутствующих, изображал меня, говоря: "Ну иголос, говорят, у вас был!" - "А что?" - "Хриплый, злобный, тонкий...")отказался и от пирожных.

- Кстати, о пирожных, - вдруг заговорил бархатным басомнеобыкновенно изящно одетый и причесанный блондин,сидящий рядом с Иваном Васильевичем, - помнится, как-то мысобрались уПручевина. И приезжает сюрпризом великий князь МаксимилианПетрович... Мы обхохотались... Вы Пручевина ведь знаете, ИванВасильевич? Я вам потом расскажу этот комическийслучай.

- Я знаю Пручевина, - ответил Иван Васильевич, - величайшийжулик. Он родную сестру донага раздел... Ну-с.Fp>

Тут дверь впустила еще одного человека, не входящего вгалерею, - именно Мишу Панина. "Да, он застрелил..." - подумал я, глядяна лицо Миши.

- А! Почтеннейший Михаил Алексеевич! - вскричал ИванВасильевич, простирая руки вошедшему. - Милости просим! Пожалуйте вкресло. Позвольте вас познакомить, - отнесся Иван Васильевич комне, - это наш драгоценный Михаил Алексеевич, исполняющий у насважнейшие функции. А это...

- Сергей Леонтьевич! - весело вставилКняжевич.

- Именно он!

Не говоря ничего о том, что мы уже знакомы, и не отказываясьот этого знакомства, мы с Мишей просто пожали руки другдругу.

- Ну-с, приступим! - объявил Иван Васильевич, и все глазауставились на меня, отчего меня передернуло. - Кто желает высказаться?Ипполит Павлович!

Тут необыкновенно представительный и с большим вкусом одетыйчеловек с кудрями вороного крыла вдел в глаз монокль и устремил наменя свой взор. Потом налил себе нарзану, выпил стакан, вытер ротшелковым платком, поколебался - выпить ли еще, выпил второй стакан итогда заговорил.

У него был чудесный, мягкий, наигранный голос, убедительный ипрямо доходящий до сердца.

- Ваш роман, Ле... Сергей Леонтьевич? Не правда ли? Ваш романочень, очень хорош... В нем... э... как бы выразиться, - тут ораторпокосился на большой стол, где стояли нарзанные бутылки, и тотчасЕрмолай Иванович просеменил к нему и подал ему свежуюбутылку, - исполнен психологической глубины, необыкновенно верноочерчены персонажи... Э... Что же касается описания природы, то в нихвы достигли, я бы сказал, почти тургеневской высоты! - Тут нарзанвскипел в стакане, и оратор выпил третий стакан и одним движениемброви выбросил монокль из глаза

- Эти, - продолжалон, - описания южной природы... э... звездные ночи, украинские..

потом шумящий Днепр... э... как выразился Гоголь... э... Чуден Днепр,как вы помните... а запахи акации... Все это сделано у васмастерски...

Я оглянулся на Мишу Панина - тот съежился затравленно вкресле, и глаза его были страшны.

- В особенности... э... впечатляет это описание рощи..

сребристых тополей листы... вы помните?

- У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на Днепре,когда мы ездили в поездку! - сказала контральто дама всоболях.

- Кстати о поездке, - отозвался бас рядом с ИваномВасильевичем и посмеялся: - препикантный случай вышел тогда сгенерал-губернатором Дукасовым. Вы помните его, ИванВасильевич?

- Помню. Страшнейший обжора! - отозвался Иван Васильевич. - Нопродолжайте.

- Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адресу вашегоромана сказать нельзя, но... вы меня простите... сцена имеет своизаконы!

Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая речьИпполита Павловича.

- Вам не удалось в вашей пьесе передать весь аромат вашегоюга, этих знойных ночей. Роли оказались психологическинедочерченными, что в особенности сказалось на роли Бахтина... - Туторатор почему-то очень обиделся, даже попыхтел губами: - П... п... ия... э... не знаю, - оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке, ия узнал в ней мою пьесу, - ее играть нельзя... простите, - уж совсемобиженно закончил он, - простите!

Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, яполагаю, злобу и изумление.

Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, нисребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого небыло.

"Он не читал! Он не читал моего романа, - гудело у меня вголове, - а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-топро украинские ночи... Зачем они меня сюдапозвали?!"

- Кто еще желает высказаться? - бодро спросил, оглядывая всех,Иван Васильевич.

Наступило натянутое молчание. Высказываться никто не пожелал

Только из угла донесся голос:

- Эхо-хо..

Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого человека втемной блузе. Его лицо мне смутно припомнилось на портрете... Глазаего глядели мягко, лицо вообще выражало скуку, давнюю скуку. Когда яглянул, он отвел глаза.

- Вы хотите сказать, Федор Владимирович? - отнесся к нему ИванВасильевич.

- Нет, - ответил тот.

Молчание приобрело странный характер.

- А может быть, вам что-нибудь угодно?.. - обратился ко мнеИван Васильевич.

Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, повсе не ясным, я и самэто понимаю, голосом я сказал так:

- Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я прошу вернутьмне ее.

Эти слова вызвали почему-то волнение. Кресла задвигались, комне наклонился из-за спины кто-то и сказал:

- Нет, зачем же так говорить? Виноват!

Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом изумленно наокружающих.

- Гм... гм... - И он забарабанил пальцами, - мы дружественноговорим, что играть вашу пьесу - это значит причинить вам ужасныйвред! Ужасающий вред. В особенности если за нее примется Фома Стриж

Вы сами жизни будете не рады и наспроклянете...

После паузы я сказал:

- В таком случае я прошу вернуть ее мне.

И тут я отчетливо прочел в глазах Иван Васильевичазлобу.

- У нас договорчик, - вдруг раздался голос откуда-то, и тутиз-за спины врача показалось лицо ГавриилаСтепановича.

- Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же вамона?

Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глазами в пенсне,высокий тенорок сказал:

- Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну, что они тамнаиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики. Кому этонужно?

- На основании существующих законоположений и разъяснений еенельзя давать в театр Шлиппе, у нас договорчик! - сказал ГавриилСтепанович и вышел из-за спины врача.

"Что происходит здесь? Чего они хотят?" - подумал я и страшноеудушье вдруг ощутил в первый раз в жизни

- Простите, - глухо сказал я, - я не понимаю. Вы играть ее нехотите, а между тем говорите, что в другой театр я ее отдать не могу

Как же быть?

Слова эти произвели удивительное действие. Дама в соболяхобменялась оскорбленным взором с басом на диване. Но страшнее всехбыло лицо Ивана Васильевича. Улыбка слетела с него, в упор на менясмотрели злые огненные глаза