Школьная библиотека

- Ведь нельзя же иметь дело с человеком, который никого неслушает!

- Нет, он слушает. Он слушает трех лиц: Гавриила Степановича,тетушку Настасью Ивановну и Августу Авдеевну. Вот три лица на земномшаре, которые могут иметь влияние на Ивана Васильевича. Если жекто-либо другой, кроме указанных лиц, вздумает повлиять на ИванаВасильевича, он добьется только того, что Иван Васильевич поступитнаоборот.

- Но почему?!

- Он никому не доверяет.

- Но это же страшно!

- У всякого большого человека есть своифантазии, - примирительно сказал Бомбардов.

- Хорошо. Я понял и считаю положение безнадежным. Раз длятого, чтобы пьеса моя пошла на сцене, ее необходимо искорежить так,что в ней пропадает всякий смысл, то и не нужно, чтобы она шла! Я нехочу, чтобы публика, увидев, как человек двадцатого века, имеющий вруках револьвер, закалывается кинжалом, тыкала бы в меняпальцами!

- Она бы не тыкала, потому что не было бы никакого кинжала

Ваш герой застрелился бы, как и всякий нормальныйчеловек.

Я притих.

- Если бы вы вели себя тихо, - продолжал Бомбардов, - слушалисьбы советов, согласились бы и с кинжалами, и с Антониной, то не былобы ни того, ни другого. На все существуют свои пути иприемы.

- Какие же это приемы?

- Их знает Миша Панин, - гробовым голосом ответилБомбардов.

- А теперь, значит, все погибло? - тоскуя, спросиля.

- Трудновато, трудновато, - печально ответилБомбардов.

Прошла еще неделя, из театра не было никаких известий. Ранамоя стала постепенно затягиваться, и единственно, что былонестерпимо, это посещение "Вестника пароходства" и необходимостьсочинять очерки.

Но вдруг... О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу всебе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его также, как слова "сюрприз", как слов "вас к телефону", "вам телеграмма"или "вас просят в кабинет". Яслишком хорошо знаю, что следует за этими словами.

Итак, вдруг и совершенно внезапно появился в моих дверяхДемьян Кузьмич, расшаркался и вручил мне приглашение пожаловатьзавтра в четыре часа дня в театр.

Завтра не было дождя. Завтра был день с крепким осеннимзаморозком. Стуча каблуками по асфальту, волнуясь, я шел втеатр.

Первое, что бросилось мне в глаза, это извозчичья лошадь,раскормленная, как носорог, и сухой старичок на козлах. И неизвестнопочему, я понял мгновенно, что это Дрыкин. От этого я взволновалсяеще больше. Внутри театра меня поразило некоторое возбуждение,которое сказывалось во всем. У Фили в конторе никого не было, а всеего посетители, то есть, вернее, наиболее упрямые из них, томились водворе, ежась от холода и изредка поглядывая в окно. Некоторые дажепостукивали в окошко, но безрезультатно. Я постучал в дверь, онаприоткрылась, мелькнул в щели глаз Баквалина, я услышал голосФили:

- Немедленно впустить!

И меня впустили. Томящиеся на дворе сделали попыткупроникнуть за мною следом, но дверь закрылась. Грохнувшись с лесенки,я был поднят Баквалиным и попал в контору. Филя не сидел на своемместе, а находился в первой комнате. На Филе был новый галстук, как исейчас помню - с крапинками; Филя был выбрит как-то необыкновенночисто.

Он приветствовал меня как-то особенно торжественно, но соттенком некоторой грусти. 2о-то в театре совершалось, и что-то, ячувствовал, как чувствует, вероятно, бык, которого ведут на заклание,важное, в чем я, вообразите, играю главную роль.

Это почувствовалось даже в короткой фразе Фили, которую оннаправил тихо, но повелительно Баквалину:

- Пальто примите!

Поразили меня курьеры и капельдинеры. Ни один из них не сиделна месте, а все они находились в состоянии беспокойного движения,непосвященному человеку совершенно непонятного. Так, Демьян Кузьмичрысцой пробежал мимо меня, обгоняя меня, и поднялся в бельэтажбесшумно. Лишь только он скрылся из глаз, как из бельэтажа выбежал ивниз сбежал Кусков, тоже рысью и тоже пропал. В сумеречном нижнемфойе протрусил Клюквин и неизвестно зачем задернул занавеску на одномиз окон, а остальные оставил открытыми и бесследно исчез

Баквалин пронесся мимо побеззвучному солдатскому сукну и исчез в чайном буфете, а из чайногобуфета выбежал Пакин и скрылся в зрительном зале.

- Наверх, пожалуйста, со мною, - говорил мне Филя, вежливопровожая меня.

Мы шли наверх. Еще кто-то пролетел беззвучно мимо и поднялсяв ярус. Мне стало казаться, что вокруг меня бегают тениумерших.

Когда мы безмолвно подходили уже к дверям предбанника, яувидел Демьяна Кузьмича, стоящего у дверей. Какая-то фигурка впиджачке устремилась было к двери, но Демьян Кузьмич тихоньковзвизгнул и распялся на двери крестом, и фигурка шарахнулась, и ееразмыло где-то в сумерках на лестнице.

- Пропустить! - шепнул Филя и исчез.

Демьян Кузьмич навалился на дверь, она пропустила меня и..

еще дверь, я оказался в предбаннике, где сумерек не было. УТоропецкой на конторке горела лампа. Торопецкая не писала, а сидела,глядя в газету. Мне она кивнула головою.

А у дверей, ведущих в кабинет дирекции, стояла Менажраки взеленом джемпере, с бриллиантовым крестиком на шее и с большойсвязкой блестящих ключей на кожаном лакированномпоясе.

Она сказала "сюда", и я попал в ярко освещеннуюкомнату.

Первое, что заметилось, - драгоценная мебель карельской березыс золотыми украшениями, такой же гигантский письменный стол и черныйОстровский в углу. Под потолком пылала люстра, на стенах пылаликенкеты. Тут мне померещилось, что из рам портретной галереи вышлипортреты и надвинулись на меня. Я узнал Ивана Васильевича, сидящегона диване перед круглым столиком, на котором стояло варенье ввазочке. Узнал Княжевича, узнал по портретам еще нескольких лиц, втом числе необыкновенной представительности даму в алой блузе, вкоричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверхкоторого был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела наседеющих волосах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями исверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовыекольца.

Были, впрочем, в комнате и лица, не вошедшие в галерею. Успинки дивана стоял тот самый врач, что спасал во время припадкаМилочку Пряхину, и также держал теперьв руках рюмку, а у дверей стоял с тем жевыражением горя на лице буфетчик.

Большой круглый стол в стороне был покрыт невиданной побелизне скатертью. Огни играли на хрустале и форфоре, огни мрачноотражались в нарзанных бутылках, мелькнуло что-то красное, кажется,кетовая икра. Большое общество, раскинувшись в креслах, шевельнулосьпри моем входе, и в ответ мне были отвешеныпоклоны.

- А! Лео!.. - начал было ИванВасильевич.

- Сергей Леонтьевич, - быстро вставилКняжевич.

- Да... Сергей Леонтьевич, милости просим! Присаживайтесь,покорнейше прошу! - И Иван Васильевич крепко пожал мне руку. - Неприкажете ли закусить чего-нибудь? Может быть, угодно пообедать илипозавтракать? Прошу без церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович унас кудесник, стоит только сказать ему и... Ермолай Иванович, у наснайдется что-нибудь пообедать?

Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил так:закатил глаза под лоб, потом вернул их на место и послал мне молящийвзгляд.

- Или, может быть, какие-нибудь напитки? - продолжал угощатьменя Иван Васильевич. - Нарзану? Ситро? Клюквенного морсу? ЕрмолайИванович! - сурово сказал Иван Васильевич. - У нас достаточные запасыклюквы? Прошу вас строжайше проследить за этим.

Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и повесилголову.

- Ермолай Иванович, впрочем... гм... гм... маг. В самоеотчаянное время он весь театр поголовно осетриной спас от голоду!