Книга "Заметки юного врача". Страница 63
не более трех минут и баба зарыдала. И я очень был рад этим слезам, потому чтотолько благодаря им, вызванным моими нарочито жесткими и пугающими словами,стала возможна дальнейшая часть разговора:- Итак, они остаются. Демьян Лукич, вы поместите их во флигеле. С тифозными мысправимся во 2-й палате. Завтра я поеду в город и добьюсь разрешения открытьстационарное отделение для сифилитиков.Великий интерес вспыхнул в глазах фельдшера.- Что вы, доктор, - отозвался он (великий скептнк был), - да как же мыуправимся одни? А препараты? Лишних сиделок нету... А готовить?.. А посуда?шприцы?!Но я тупо, упрямо помотал головой и отозвался:- Добьюсь.Прошел месяц...В трех комнатах занесенного снегом флигелька горели лампы с жестянымиабажурами. Иа постелях бельишко было рваное. Два шприца всего было. Маленькийоднограммовый и пятнграммовый - люэр. Словом, это была жалостливая, занесеннаяснегом бедность. Но... гордо лежал отдельно шприц, при помощи которого я,мысленно замирая от страха, несколько раз уже делал новые для меня ещезагадочные и трудные вливания Сальварсана.И еще: на душе у меня было гораздо спокойнее - во флигельке лежали семь мужчини пять женщин, и с каждым днем таяла у меня на глазах звездная сыпь.Был вечер. Демьян Лукич держал маленькую лампочку и освещал застенчивогоВаньку. Рот у него был вымазан манной кашей. Но звезд на нем уже не было. Итак,все четверо прошли под лампочкой, ласкал мою совесть.- К завтраму, стало быть, выпишусь, - сказала мать, поправляя кофточку.- Нет, нельзя еще, - ответил я, - еще один курс придется претерпеть.- Нет моего согласия, - ответила она, - делов дома срезь. За помощь спасибо, авыписывайте завтра. Мы уже здоровы.Разговор разгорелся, как костер. Кончился он так:- Ты... ты знаешь, - заговорил я и почувстовал, что багровею, - ты знаешь... тыдура! ..- Ты что же это ругаешься? это какие же порядки - ругаться?- Разве тебя "дурой" следует ругать? Не дурой, а... а!.. Ты посмотри на Ваньку!Ты что же хочешь его погубить? Ну, так я тебе не позволю этого!И она осталась еще на десять дней.Десять дней! Больше никто бы ее не удержал. Я вам ручаюсь. Но, поверьте,совесть моя была спокойна и даже... "дура" не потревожила меня. Не раскаиваюсь.что брань по сравнению со звездной сыпью!???Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета разлучили меня с занесенным снегомфлигелем. Что там теперь и кто? Я верю, что лучше. Здание выбелено, быть может,и белье новое. Электричества-то, конечно, нет. Возможно, что сейчас, когда япишу эти строки, чья-нибудь юная голова склоняется к груди больного.Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на желтоватую кожу...Привет, мой товарищ!
Я убилДоктор Яшвин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил так:- Листок с календаря можно сорвать? Сейчас ровно 12, значит, наступнло 2-ечисло.- Пожалуйста, пожалуйста, - ответил я.Яшвин тонкими и белыми пальцами взялся за уголок и бережно снял верхннй листок.Под ним оказалась дешевенькая страничка с цифрою "2" и словом "вторннк". Ночто-то чрезвычайно заннтересовало Яшвина на серенькой страничке. Он щурилглаза, вглядывался, потом поднял глаза и глянул куда-то вдаль, так что понятнобыло, что он видит только ему одному доступную, загадочную картину где-то застеной моей комнаты, а может быть, и далеко за ночной Москвой в грозной дымкефевральского мороза."Что он там разыскал?" - подумал я, косясь на доктора. Меня он всегда оченьинтересовал. Внешность его как-то не соответствовала его профессии. Всегда егонезнакомые принимали за актера. Темноволосый, он в то же время обладал оченьбелой кожей, и это его красило и как-то выделяло из ряда лиц. Выбрит он былочень гладко, одевался очень аккуратно, чрезвычайно любил ходить в театр и отеатре если рассказывал, то с большим вкусом и знанием. Отличался он от всехнашнх ординаторов, и сейчас у меня в гостях, прежде всего обувью. Нас было пятьчеловек в комнате, и четверо из нас в дешевых ботинках из хрома с наивнозакругленными носами, а доктор Яшвин был в острых лакированных туфлях и желтыхгетрах. Должен, впрочем, сказать, что щегольство Яшвина никогда особеннонеприятного впечатления не производило, и врач он был, надо отдать емусправедливость, очень хороший. Смелый, удачливый и, главное, успевающий читать,несмотря на постоянные посещения "валькирии" и "севильского цирюльника".Дело, конечно, не в обуви, а в другом: интересовал он меня одним необычайнымсвойством своим - молчаливый и несомненно скрытный человек, в некоторых случаяхон становился замечательным рассказчиком. Говорил очень спокойно, без вычур,без обывательских тягот и блеяния, "мня-я" и всегда на очень интересную тему.Сдержанный, фатоватый врач как бы загорался, правой белой рукой он толькоизредка делал короткие и плавные жесты, точно ставил в воздухе небольшие вехи врассказе, никогда не улыбался, если рассказывал смешное, а сравнения его пороюбыли так метки и красочны, что, слушая его, я всегда томился одной мыслью:"Врач ты очень неплохой, и все-таки ты пошел не по своей дороге и быть тебенужно только писателем..."И сейчас эта мысль мелькнула во мне, хоть Яшвин ничего не говорил, а щурился нацифру "2" на неизвестную даль."Что он там разыскал? Картинка, что ли". Я покосился через плечо и увидал, чтокартинка самая неинтересная. Изображена была несоответственного вида лошадь сатлетической грудью, а рядом мотор и подпись: "Сравнительнан величина лошади (1сила) и мотора (500 лошадиных сил) ".- Все это вздор, товарищи, - заговорил я, продолжая беседу, - обывательскаяпошлятина. Валят они, черти, на врачей, как на мертвых, а на нас, хирургов, в
