Школьная библиотека

Кто она? Ах, понятно. Это - мать Ивана. На руках-то у нее он плакал.А ниже Ивана Карпова:"Авдотья Карпова, 6 лет".- А это кто? Сестра! Каломель...Семья налицо. Семья. И не хватает в ней только одного человека - Карпова, лет35-40... И неизвестно, как его зовут - Сидор, Петр. О, это неважно!"...дражайшая супруга... дурнан болезнь сифиль..."Вот он - документ. Свет в голове. Да, вероятно, приехал с проклятого фронта ине "открылся", а может, и не знал, что нужно открыться. Уехал. А тут пошло. ЗаАвдотьей - Марья, за Марьей - Иван. Общая чашка со щами, полотенце...Вот еще семья. И еще. Вон старик, 70 лет. "Луес 2". Старик. В чем ты виноват?Ни в чем. В общей чашке. Внеполовое, внеполовое. Свет ясен. Как ясен и беловатрассвет раннего декабря. Значит, над амбулаторными записями и великолепныминемецкими учебниками с яркими картинками я просидел всю мою одинокую ночь.Уходя в спальню, зевал, бормотал:- Я буду с "ним" бороться.???Чтобы бороться, нужно его видеть. И он не замедлил. Лег санный путь, и бывало,что ко мне приезжало 100 человек в день. День занимался мутно-белым, азаканчнвался черной мглой за окнами, в которую загадочно, с тихим шорохомуходили последние сани.Он пошел передо мной разнообразный и коварный. То являлся в виде язв беловатыхв горле у девчонки-подростка. То в виде сабельных искривленных ног. То в видеподрытых вялых язв на желтых ногах старухи. То в виде мокнущих папул на телецветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб полулунной короной Венеры.Являлся отраженным наказанием за тьму отцов на ребятах, с носами, похожими наказачьи села. Но, кроме того, он проскальзывал и незамеченным мною. Ах, - ведья был со школьной парты!И до всего доходил своим умом и в одиночестве. Где-то он таился и в костях и вмозгу.Я узнал многое.- Перетирку велели мне тогда делать.- Черной мазью?- Черной мазью, батюшка, черной...- Накрест? Сегодня - руку, завтра - ногу?..- Как же. И как ты, кормилец, узнал? (льстнво) ."Как же не узнать? Ах, как не узнать. Вот она - гумма! "- Дурной болью болел?- Что вы! У нас и в роду этого не слыхивали.- Угу... Глотка болела?- Глотка-то? Болела глотка. В прошлом годе.- Угу... А мазь давал Леонтнй Леонтьевич?- Как же! Черная, как сапог.- Плохо, дядя, втирал ты мазь. Ах, плохо! ..

Я расточал бесчисленные кило серой мази. Я много, многовыписывал иодистого калия и много извергал страстных слов.Некоторых мне удавалось вернуть после первых шести втираний.Нескольким удалось, хотя большей частью и неполностью, провестихотя бы первые курсы впрыскиваний. Но большая часть утекала уменя из рук, как песок в песочных часах, и я не мог разыскатьих в снежной мгле. Ах, я убедился в том, что здесь сифилис теми был страшен, что он не был страшен. Вот почему в начале этогомоего воспоминания я и привел ту женшину с черными глазами. Ивспомнил я ее с каким-то теплым уваженнем именно за ее боязнь.Но она была одна!???Я возмужал, я стал сосредоточен, порой угрюм. Я мечтал о том, когда окончитсямой срок и я вернусь в уннверситетский город, и там станет легче в моей борьбе.В один из таких мрачных дней на прием в амбулаторию вошла женщина молодая иочень хорошая собою. На руках она несла закутанного ребенка, а двое ребят,ковыляя и путаясь в непомерных валенках, держась за синюю юбку, выступавшуюиз-под полушубка, появились за нею.- Сыпь кинулась на ребят, - сказала краснощекая бабенка важно.Я осторожно коснулся лба девочки, держащейся за юбку. И она скрылась в еескладках без следа. Необыкновенно мордастого Ваньку выудил с другой стороны.Коснулся и его. И лбы у обоих были не жаркие, обыкновенные.- Раскрой, миленькая, ребенка.Она раскрыла девочку. Голенькое тельце было усеяно не хуже, чем небо взастывшую морозную ночь. С ног до головы сидела пятнами розеола и мокнущиепапулы. Ванька вздумал отбиваться и выть. Пришел Демьян Лукич и мне помог...- Простуда, что ли? - сказала мать, глядя безмятежными глазами.- Э-х-эх, - простуда, - ворчал Лукич и жостливо и брезгливо кривя рот. - ВесьКоробовский уезд у них так простужен.- А с чего ж это? - спрашивала мать, пока я разглядывал ее пятнистые бока игрудь.- Одевайся, - сказал я.Затем присел к столу, голову положил иа руку и зевнул. (Она приехала ко мнеодной из последних в этот день, и номер ее был 96) . Потом я заговорил:- У тебя, тетка, а также у твоих ребят "дурная боль". Опасная, страшнаяболезнь. Вам всем сейчас же нужно начинать лечиться и лечиться долго.Как жаль, что словами трудно изобразить недоверие в выпуклых голубых бабьихглазах. Она повернула младенца, как полено на руках, тупо поглядела на ножки испросила:- Скудова же это?Потом криво усмехнулась.- Скудова - не интересно, - отозвался я, закуривая пятндесятую папиросу за этотдень, - другое ты лучше спроси, что будет с твоимн ребятами, если не станешьлечить.- А что? Ничаво не будет, - ответила она и стала заворачнвать младенца впеленки.У меня перед глазами лежали часы на столике. Как сейчас помню, что поговорил яне более трех минут и баба зарыдала. И я очень был рад этим слезам, потому чтотолько благодаря им, вызванным моими нарочито жесткими и пугающими словами,стала возможна дальнейшая часть разговора:- Итак, они остаются. Демьян Лукич, вы поместите их во флигеле. С тифозными мысправимся во 2-й палате. Завтра я поеду в город и добьюсь разрешения открытьстационарное отделение для сифилитиков.Великий интерес вспыхнул в глазах фельдшера.- Что вы, доктор, - отозвался он (великий скептнк был), - да как же мы