Школьная библиотека

- Нет?! - сипло спросила женщина. - Нет? - Искры появились у нее вглазах, и розовая краска тронула скулы. - А вдруг сделается?.. А?.. - Я сам не пойму, - вполголоса сказал я Пелагее Ивановне, - судя по тому,что она рассказывала, должно у нее быть заражение, однако же ничего нет. - Ничего нет, - как эхо откликнулась Пелагея Ивановна. Мы еще несколько минут шептались с женщиной о разных сроках, о разныхинтимных вещах, и женщина получила от меня наказ ездить в больницу. Теперь я смотрел на женщину и видел, что это человек, перешибленныйпополам. Надежда закралась в нее, потом тотчас умирала. Она еще развсплакнула и ушла темной тенью. С тех пор меч повис над женщиной. Каждуюсубботу беззвучно появлялась в амбулатории у меня. Она очень осунулась,резче выступили скулы, глаза запали и окружились тенями. Сосредоточеннаядума оттянула углы ее губ книзу. Она привычным жестом разматывала платок,затем мы уходили втроем в палату. Осматривали ее. Первые три субботы прошли, и опять ничего не нашли мы на ней. Тогда онастала отходить понемногу. Живой блеск зарождался в глазах, лицо оживало,расправпFлась стянутая маска. Наши шансы росли. Таяла опасность. Начетвертую субботу я говорил уже уверенно. За моими плечами было около 90%за благополучный исход. Прошел с лихвой первый 21-дневный знаменитый срок.Остались дальние случайные, когда язва развивается с громадным запозданием.Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды, отбросив в таз сияющее зеркало, впоследний раз ощупав железы, я сказал женщине: - Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте. Это - счастливый случай. - Ничего не будет? - спросила она незабываемым голосом. - Ничего. Не хватит у меня уменья описать ее лицо. Помню только, как онапоклонилась низко в пояс и исчезла. Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток - два фунтамасла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял.И очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мнеприходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию,черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившейна нем росой. К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченнуюна четырехмесячный страх? Недаром. Женщина эта была второй моей пациенткойв этой области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым былтот - со звездной сыпью на груди. Итак, она была второй и единственнымисключением: она боялась. Единственная в моей памяти, сохранившейосвещенную керосиновой лампой работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, АнныНиколаевны, Демьяна Лукича и меня). В то время, как текли ее мучительные субботы, как бы в ожидании казни, ястал искать его. Осенние вечера длинны. В докторской квартире жаркиголландки-печи. Тишина, и мне показалось, что я один во всем мире со своейлампой. Где-то очень бурно неслась жизнь, а у меня за окнами бил, стучалсякосой дождь, потом незаметно превратился в беззвучный снег. Долгие часы ясидел и читал старые амбулаторные книги за предшествующие 5 лет. Предо мнойтысячами и десятками тысяч прошли имена и названия деревень. В этихколоннах людей я искал его и находил часто. Мелькали надписи, шаблонные,скучные: Bronchitis, Laryngit... еще и еще... Но вот он! Lues III. И сбокуразмашистым почерком, привычной рукой выписано: Rp. Ung. hydrarg. ciner. 3,0 D.t.d... Вот она - черная мазь. Опять. Опять пляшут в глазах бронхиты и катары и вдруг прерываются...вновь Lues... Больше всего было пометок именно о вторичном люэсе. Реже попадался третичный. И тогда иодистый калий размашисто занимал графулечение. Чем дальше я читал старые, пахнущие плесенью, амбулаторные, забытые начердаке, фолианты, тем больший свет проливался в мою неопытную голову. Яначал понимать чудовищные вещи. Позвольте, а где же пометки о первичной язве? Что-то не видно. На тысячи итысячи имен редко одна, одна. А вторичного сифилиса - бесконечные вереницы.Что же это значит? А вот что это значит... - Это значит... - говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старыекорешки на книжных полках шкафа, это значит, что здесь не имеют понятия осифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет.Рубец останется... так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! Аразовьется вторичный, и бурный при этом, - сифилис. Когда глотка болит и нателе появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, 32 лет, иему дадут серую мазь... Ага!.. Круг света помещался на столе, и в пепельнице лежащая шоколадная женщинаисчезла под грудой окурков. - Я найду этого Семена Хотова. Гм... Шуршали, чуть тронутые желтым тленом, амбулаторные листы. 17 июня 1916года Семен Хотов получил шесть пакетиков ртутной целительной мази,изобретенной давно на спасение Семена Хотова. Мне известно, что мойпредшественник говорил Семену, вручая ему мазь: - Семен, когда сделаешь шесть втираний, вымоешься, приедешь опять.Слышишь, Семен? Семен, конечно, кланялся и благодарил сиплым голосом. Посмотрим: деньковчерез 10-12 должен Семен неизбежно опять показаться в книге. Посмотрим,посмотрим... Дым, листы шуршат. Ох, нет, нет Семена! Нет через 10 дней, нетчерез 20... Его вовсе нет. Ах, бедный Семен Хотов. Стало быть, исчезламраморная сыпь, как потухают звезды на заре, подсохли кондиломы. Ипогибнет, право, погибнет Семен. Я, вероятно, увижу этого Семена сгуммозными язвами у себя на приеме. Цел ли у него носовой скелет? А зрачкиу него одинаковые?.. Бедный Семен! Но вот не Семен, а Иван Карпов. Мудреного нет. Почему же не заболетьКарпову Ивану? Да, но позвольте, почему же ему выписан каломель с молочнымсахаром, в маленькой дозе?! Вот почему: Ивану Карпову 2 года! А у него LuesII! Роковая двойка! В звездах принесли Ивана Карпова, на руках у матери онотбивался от цепких докторских рук. Все понятно. Я знаю, я догадываюсь, я понял, где была у мальчишки двух лет первичнаяязва, без которой не бывает ничего вторичного. Она была во рту! Он получилее с ложечки. Учи меня, глушь! Учи меня, тишина деревенского дома! Да, многоинтересного расскажет старая амбулатория юному врачу. Выше Ивана Карпова стояла: Авдотья Карпова, 30 лет. Кто она? Ах, понятно. Это - мать Ивана. На руках-то у нее он плакал. А ниже Ивана Карпова: Марья Карпова, 8 лет. - А это кто? Сестра! Каломель... Семья налицо. Семья. И не хватает в ней только одного человека - Карпова,лет 35-40... И неизвестно, как его зовут - Сидор, Петр. О, это неважно! ...дражайшая супруга... дурная болезнь сифиль... Вот он - документ. Свет в голове. Да, вероятно, приехал с проклятогофронта и не открылся, а может, и не знал, что нужно открыться. Уехал. А тутпошло. За Авдотьей - Марья, за Марьей - Иван. Общая чашка со щами,полотенце... Вот еще семья. И еще. Вон старик, 70 лет. Lues II. Старик. В чем тывиноват? Ни в чем. В общей чашке. Внеполовое, внеполовое. Свет ясен. Какясен и беловат рассвет раннего декабря. Значит, над амбулаторными записямии великолепными немецкими учебниками с яркими картинками я просидел всю моюодинокую ночь. Уходя в спальню, зевал, бормотал: - Я буду с ним бороться. Чтобы бороться, нужно его видеть. И он не замедлил. Лег санный путь, ибывало, что ко мне приезжало 100 человек в день. День занималсямутно-белым, а заканчивался черной мглой за окнами, в которую загадочно, стихим шорохом уходили последние сани. Он пошел передо мной разнообразный и коварный. То являлся в виде язвбеловатых в горле у девчонки-подростка. То в виде сабельных искривленныхног. То в виде подрытых вялых язв на желтых ногах старухи. То в видемокнущих папул на теле цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лобполулунной короной Венеры. Являлся отраженным наказанием за тьму отцов наребятах, с носами, похожими на казачьи села. Но, кроме того, онпроскальзывал и незамеченным мною. Ах, ведь я был со школьной парты! И до всего доходил своим умом и в одиночестве. Где-то он таился и вкостях и в мозгу. Я узнал многое. - Перетирку велели мне тогда делать. - Черной мазью? - Черной мазью, батюшка, черной... - Накрест? Сегодня - руку, завтра - ногу?.. - Как же. И как ты, кормилец, узнал? (Льстиво) . Как же не узнать? Ах, как не узнать. Вот она - гумма! - Дурной болью болел? - Что вы! У нас и в роду этого не слыхивали. - Угу... Глотка болела? - Глотка-то? Болела глотка. В прошлом годе. - Угу... А мазь давал Леонтий Леонтьевич? - Как же! Черная, как сапог. - Плохо, дядя, втирал ты мазь. Ах, плохо!.. Я расточал бесчисленные кило серой мази. Я много, много выписывал