Школьная библиотека

иодистого калия и много извергал страстных слов. Некоторых мне удавалосьвернуть после первых шести втираний. Нескольким удалось, хотя большейчастью и неполностью, провести хотя бы первые курсы впрыскиваний. Нобольшая часть утекала у меня из рук, как песок в песочных часах, и я не могразыскать их в снежной мгле. Ах, я убедился в том, что здесь сифилис тем ибыл страшен, что он не был страшен. Вот почему в начале этого моеговоспоминания я и привел ту женщину с черными глазами. И вспомнил я ее скаким-то теплым уважением именно за ее боязнь. Но она была одна! Я возмужал, я стал сосредоточен, порой угрюм. Я мечтал о том, когдаокончится мой срок и я вернусь в университетский город, и там станет легчев моей борьбе. В один из таких мрачных дней на прием в амбулаторию вошла женщина молодаяи очень хорошая собою. На руках она несла закутанного ребенка, а двоеребят, ковыляя и путаясь в непомерных валенках, держась за синюю юбку,выступавшую из-под полушубка, ввалились за нею. - Сыпь кинулась на ребят, - сказала краснощекая бабенка важно. Я осторожно коснулся лба девочки, держащейся за юбку. И она скрылась в еескладках без следа. Необыкновенно мордастого Ваньку выудил с другойстороны. Коснулся и его. И лбы у обоих были не жаркие, обыкновенные. - Раскрой, миленькая, ребенка. Она раскрыла девочку. Голенькое тельце было усеяно не хуже, чем небо взастывшую морозную ночь. С ног до головы сидела пятнами розеола и мокнущиепапулы. Ванька вздумал отбиваться и выть. Пришел Демьян Лукич и мнепомог... - Простуда, что ли? - сказала мать, глядя безмятежными глазами. - Э-х-эх, простуда, - ворчал Лукич, и жалостливо и брезгливо кривя рот. Весь Коробовский уезд у них так простужен. - А с чего ж это? - спрашивала мать, пока я разглядывал ее пятнистые бокаи грудь. - Одевайся, - сказал я. Затем присел к столу, голову положил на руку и зевнул. (Она приехала ко мнеодной из последних в этот день, и номер ее был 98). Потом я заговорил: - У тебя, тетка, а также у твоих ребят дурная боль. Опасная, страшнаяболезнь. Вам всем сейчас же нужно начинать лечиться и лечиться долго. Как жаль, что словами трудно изобразить недоверие в выпуклых голубыхбабьих глазах. Она повернула младенца, как полено на руках, тупо погляделана ножки и спросила: - Скудова же это? Потом криво усмехнулась. - Скудова - не интересно, - отозвался я, закуривая пятидесятую папиросуза этот день, - другое ты лучше спроси, что будет с твоими ребятами, еслине станешь лечить. - А что? Ничаво не будет, - ответила она и стала заворачивать младенца впеленки. У меня перед глазами лежали часы на столике. Как сейчас помню, чтопоговорил я не более трех минут, и баба зарыдала. И я очень был рад этимслезам, потому что только благодаря им, вызванным моими нарочито жесткими ипугающими словами, стала возможна дальнейшая часть разговора: - Итак, они остаются. Демьян Лукич, вы поместите их во флигеле. Стифозными мы справимся во 2-й палате. Завтра я поеду в город и добьюсьразрешения открыть стационарное отделение для сифилитиков. Великий интерес вспыхнул в глазах фельдшера. - Что вы, доктор, - отозвался он (великий скептик был), - да как же мыуправимся одни? А препараты? Лишних сиделок нету... А готовить?.. А посуда,шприцы?! Но я тупо, упрямо помотал головой и отозвался: - Добьюсь. Прошел месяц... В трех комнатах занесенного снегом флигелька горели лампы с жестянымиабажурами. На постелях бельишко было рваное. Два шприца всего было.Маленький однограммовый и пятиграммовый - люэр. Словом, это былажалостливая, занесенная снегом бедность. Но... гордо лежал отдельно шприц,при помощи которого я, мысленно замирая от страха, несколько раз уже делалновые для меня еще загадочные и трудные вливания сальварсана. И еще: на душе у меня было гораздо спокойнее - во флигельке лежали семьмужчин и пять женщин, и с каждым днем таяла у меня на глазах звездная сыпь. Был вечер. Демьян Лукич держал маленькую лампочку и освещал застенчивогоВаньку. Рот у него был вымазан манной кашей. Но звезд на нем уже не было.Итак, все четверо прошли под лампочкой, лаская мою совесть. - К завтраму, стало быть, выпишусь, - сказала мать, поправляя кофточку. - Нет, нельзя еще, - ответил я, - еще один курс придется претерпеть. - Нет моего согласия, - ответила она, - делов дома срезь. За помощьспасибо, а выписывайте завтра. Мы уже здоровы. Разговор разгорелся, как костер. Кончился он так: - Ты... ты знаешь, - заговорил я и почувствовал, что багровею, - тызнаешь... ты дура!.. - Ты что же это ругаешься? Это какие же порядки - ругаться? - Разве тебя дурой следует ругать? Не дурой, а... а!.. Ты посмотри наВаньку! Ты что же, хочешь его погубить? Ну, так я тебе не позволю этого! И она осталась еще на десять дней. Десять дней! Больше никто бы ее не удержал. Я вам ручаюсь. Но, поверьте,совесть моя была спокойна и даже... дура не потревожила меня. Нераскаиваюсь. что брань по сравнению со звездной сыпью! Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета разлучили меня с занесеннымснегом флигелем. Что там теперь и кто? Я верю, что лучше. Здание выбелено,быть может, и белье новое. Электричества-то, конечно, нет. Возможно, чтосейчас, когда я пишу эти строки, чья-нибудь юная голова склоняется к грудибольного. Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на желтоватуюкожу... Привет, мой товарищ!