Школьная библиотека

ташка. Наташка вернулась - и встречена была совершенно равнодушно. Но небыли ли слезы барышни слезами горького разочарования? У Наташки дрогнулосердце, когда она сообразила все это. Она вышла в коридор, села на рундук и опять заплакала.

- Что ж, лучше тебе? - спросила барышня, когда она вошла к ней потомс опухшими глазами.

- Лучше-с, - шепотом сказала Наташка, хотя от лекарств у нее замиралосердце и кружилась голова, и, подойдя, горячо поцеловала руку барышни.

И долго после того ходила с опущенными ресницами, боясь поднять их набарышню, умиленная жалостью к ней.

- У, хохлушка подколодная! - крикнула раз одна из подруг ее по девичьей, Солошка, чаще всех пытавшаяся стать наперсницей всех тайн ичувств ее и постоянно натыкавшаяся на краткие, простые ответы, исключавшие всякую прелесть девичьей дружбы.

Наташка грустно усмехнулась.

- А что ж, - сказала она задумчиво. - И то правда. С кем поведешься,от того и наберешься. Я иной раз по отцу-матери не жалкую так-то, как похохлам своим...

В Сошках она сперва совсем не придала значения тому новому, что окружало ее. Приехали под утро и странным показалось ей в это утро толькото, что хата очень длинна и бела, далеко видна среди окрестных равнин,что хохлушка, топившая печь, поздоровалась приветливо, а хохол не слушалЕвсея. Евсей молол без умолку - и о господах, и о Демьяне, и о жаре впути, и о том, что ел он в городе, и о Петре Петровиче, и, уж конечно, озеркальце, - а хохол, Шарый, или, как звали его в Суходоле, Барсук,только головой мотал и вдруг, когда Евсей смолк, рассеянно глянул на него и превесело заныл под нос: "Круть, верть, метелиця..." Потом сталаона понемногу приходить в себя - и дивоваться на Сошки, находить в нихвсе больше прелести и несходства с Суходолом. Одна хата хохлацкая чегостоила - ее. белизна, ее гладкая, ровная, очеретёная крыша. Как богатоказалось в этой хате внутреннее убранство по сравнению с неряшливым убожеством суходольских изб! Какие дорогие фольговые образа висели в углуее, что за дивные бумажные цветы окружали их, как красиво пестрели полотенца, висевшие под ними! А узорчатая скатерть на столе! А ряды сизыхгоршков и махоточек на полках возле печи! Но удивительнее всего были хозяева.

Чем они удивительны, она не совсем понимала, но чувствовала постоянно. Никогда еще не видала она таких опрятных, спокойных и ладных мужиков, как Шарый. Был он невысок, голову имел клином, стриженую, в густомкрепком серебре, усы, - он только усы носил, - тоже серебряные, узкие,татарские, лицо и шею черные от загара, в глубоких морщинах, но тоже каких-то ладных, определенных, нужных почему-то. Ходил он неловко, - тяжелы были его сапоги, - в сапоги заправлял порты из грубого беленого холста, в порты - такую же рубаху, широкую под мышками, с отложным воротом

На ходу гнулся слегка. Но ни эта манера, ни морщины, ни седины не старили его: не было ни усталости нашей, ни вялости в его лице; небольшиеглаза глядели остро, тонко-насмешливо. Старика-серба, откуда-то заходившего однажды в Суходол с мальчиком, игравшим на скрипке, напомнил он Наташке.

А хохлушку Марину суходольны прозвали Копьем. Стройна была эта высокая пятидесятилетняя женщина. Желтоватый загар ровно покрывал тонкую, несуходольскую кожу ее широкоскулоE лица, грубоватого, но почти красивогосвоей прямотой и строгой живостью глаз - не то агатовых, не то янтарно-серых, менявшихся, как у кошки. Высоким тюрбаном лежал на ее головебольшой черно-золотой, в красном горошке, платок; черная, короткая плахта, резко оттенявшая белизну сорочки, плотно облегала удлиненные бедра иголени. Обувалась она на босу ногу, в башмаки с подковками, голые берцыее были тонки, но округлы, стали от солнца как полированное желто-коричневое дерево. И когда она порою пела за работой, сдвинув брови, сильнымгрудным голосом, песню об осаде неверными Нечаева, о том,

Як зiйшла зоря вечiровая,

Та над Почаевом стала,

как сама Божья Матерь святой монастырь "рятувала", в голосе ее былостолько безнадежности, завывания, но вместе с тем столько величия, силы,угрозы, что Наташка не спускала в жутком восторге глаз с нее.

Детей хохлы не имели; Наташка была сирота. И живи она у суходольцев,звали бы ее дочкой приемной, а порой и воровкой, то жалели бы ее, тоглаза кололи. А хохлы были почти холодны, но ровны в обращении, совсемне любопытны и не многоречивы. Осенью пригоняли на косьбу, на молотьбукалужских баб и девок, которых звали за их пестрые сарафаны "распашонками". Но распашонок Наташка чуждалась: слыли они распутными, дурноболезными, были грудасты, охальны и дерзки, ругались скверно и с наслаждением, прибаутками так и сыпали, на лошадь садились по-мужичьи, скакали какугорелые. Рассеялось бы ее горе в привычном быту, в откровенностях, вслезах и песнях. Да с кем было откровенничать или песни петь? Распашонкизатягивали своими грубыми голосами, подхватывали их не в меру дружно изычно, с ёканьем и свистом. Шарый пел только насмешливо-плясовое что-то

А Марина в своих песнях, даже любовных, была строга, горда и задумчиво-сумрачна.

В кiнцi греблi шумлять верби,

Що я посадила,

тоскливо-протяжно рассказывала она - и прибавляла, понижая голос,твердо и безнадежно:

Нема мого

Миленького,

Що я полюбила...

И в одиночестве, медленно испила Наташка первую, горько-сладкую отраву неразделенной любви, перестрадала свой стыд, ревность, страшные и милые сны, часто снившиеся ей по ночам, несбыточные мечты и ожидания, долго томившие ее в молчаливые степные дни. Часто жгучая обида сменялась вее сердце нежностью, страсть и отчаяние - покорностью, желанием самогоскромного, незаметного существования близ него, любви, навеки скрытой отвсех и ничего не ждущей, ничего не требующей. Вести, новости, доходившиеиз Суходола, отрезвляли. Но не было долго вестей, не было ощущения будничной суходольской жизни - и начинал казаться Суходол таким прекрасным,таким желанным, что не хватало сил терпеть одиночество и горе... Вдругявился Герваська. Он торопливо-резко вскинул ей все суходольские новости, в полчаса рассказал то, что другой не сумел бы и в день рассказать,- вплоть до того, как он насмерть "толконул" деда, и твердо сказал:

- Ну, а теперь прощай довеку!

Он, прожигая ее, ошеломленную, своими глазищами, крикнул, выходя надорогу:

- А дурь из головы пора вон выбить! Он вот-вот женится, ты ему и влюбовницы не годишься... Образумься!

И она образумилась. Пережила страшные новости, пришла в себя - и образумилась.

Дни потянулись после того мерно, скучно, как те богомолки, что шли ишли по шоссе мимо хутора, вели, отдыхая, долгие беседы с ней, учили терпению да надежде на Господа Бога, имя которого произносилось тупо, жалобно, а пуще всего правилу: не думать.

- Думай не думай - по-нашему не будет, - говорили богомолки, перевязывая лапти, морща измученные лица и расслабленно глядя в степную даль

- У Господа Бога всего много... Сорви-ка ты нам, деушка, лучку украдкой...

А иные, как водится, и стращали - грехами, тем светом, сулили еще ине такие беды и страхи. И однажды приснилось ей чуть не подряд два ужасных сна. Все думала она о Суходоле, - трудно было сначала не думать-то!- думала о барышне, о дедушке, о своем будущем, гадала, выйдет ли оназамуж, и если выйдет, то когда, за кого... Думы так незаметно перешлиоднажды в сон, что совершенно явственно увидала она предвечернее времязнойного, пыльного, тревожно-ветреного дня и то, что бежит она на пруд сведрами - и вдруг видит на глинисто-сухом косогоре безобразного, головастого мужика-карлика в разбитых сапогах, без шапки, со всклоченнымиветром рыжими кудлами, в распоясанной, развевающейся огненно-красной рубахе. "Дедушка! - крикнула она в тревоге и ужасе. - Ай пожар?" - "Дошпенту все слетит сейчас! - тоже криком, заглушаемым горячим ветром,отозвался карлик. - Туча идет несказанная! И думать не моги замуж собираться!" - А другой сон был и того страшнее: стояла она будто бы в полдень в жаркой пустой избе, припертая кем-то снаружи, замирала, ждала чего-то - и вот выпрыгнул из-за печки громадный серый козел, вскинулся надыбы и прямо к ней, непристойно возбужденный, с горящими, как уголья,радостно-бешеными и молящими глазами. "Я твой жених!" - крикнул он человечьим голосом, быстро и неловко подбегая, мелко топоча маленькими задними копытцами - и с размаху упал ей на грудь передними...

Вскакивая после таких снов на своей постели в сенцах, чуть не умиралаона от сердцебиения, от страха темноты и мысли, что не к кому кинутьсяей.

- Господи Исусе, - скороговоркой шептала она.- Матушка Царица Небесная! Угодники божий!

Но оттого, что все угодники представлялись ей коричневыми и безглавыми, как Меркурий, делалось еще страшнее.

Когда же стала она обдумывать сны, то в голову стало приходить, чтодевичьи годы ее кончены, что судьба ее уже определилась,- недаром выпалоей на долю нечто необычное, любовь к барину! - что ждут ее еще какие-тоиспытания, что надо подражать хохлам в сдержанности, а богомолкам - впростоте и смирении. И так как любят суходольны играть роли, внушать себе непреложность того, что будто бы должно быть, хотя сами же они и выдумывают это должное, то взяла на себя роль и Наташка