Книга "Суходол". Страница 9
VIII
У нее ноги отнялись от радости, когда, выскочив на порог наканунеПетрова дня, поняла она, что Бодуля - за нею, когда увидала она запыленную, растрепанную суходолвскую телегу, увидала рваную шапку на лохматойголове Бодули, его выцветшую на солнце путаную бороду, его лицо, усталоеи возбужденное, до времени состарившееся и безобразное, даже непонятноекакое-то в убожестве и несоразмерности черт, увидала знакомого кобеля,тоже лохматого, имеющего какое-то сходство не только с Бодулей, но совсем Суходолом, - мутно-серого на спине, а спереди, с груди, с густо-опушенной шеи, точно прокопченного темным дымом курной избы. Но онабыстро овладела собою. Бодуля по пути домой плел, что в голову влезет, оКрымской войне, то как будто радовался ей, то сокрушался, и Наташка рассудительно говорила:
- Что ж, видно, надобно окоротить их, французов-то...
Весь долгий день на пути к Суходолу прошел в жутком ощущении - смотреть новыми глазами на старое, знакомое, переживать, приближаясь к родному углу, прежнюю самое себя, замечать перемены, узнавать встречных
При повороте в Суходол с большой дороги, на парах, заросших сергибусом,бегал третьяк жеребенок: мальчишка, став на веревочный повод босой ногой, уцепился за шею жеребенка и силился закинуть другую на спину, а жеребенок не давайся, бегал, тряс его. И Наташка радостно взволновалась,признав в мальчишке Фомку Пантюхина. Повстречался столетний Назарушка,сидевший в пустой телеге уже не по-мужичьи, а по-бабьи, - с прямо вытянутыми ногами, - с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, сбесцветными, жалко-грустными глазами, исхудевший до того, что "нечего вгроб положить", без шапки и в длинной ветхой рубахе, сизой от золы, отпостоянного лежания в печке. И опять содрогнулось сердце, - вспомнилось,как года три тому назад добрейший и беззаботнейший Аркадий Петрович хотел пороть этого Назарушку, пойманного на огороде с хвостиком редьки иплакавшего среди дворни, окружившей его, еле живого от страха, и с хохотом кричавшей:
- Нет, дед, не калянься: видно, уж придется подгузники скидывать! Неминуешь!
А как забилось сердце, когда увидала она выгон, ряд изб - и усадьбу:сад, высокую крышу дома, задние стены людских, амбаров, конюшен. Желтоержаное поле, полное васильков, вплотную подходило к этим стенам, кбурьянам, татаркам; чей-то белый в коричневых пятнах теленок тонул средиовсов, стоял в них, объедая кисти. Все вокруг было мирно, просто, обычно- все необычнее, все тревожнее становилось только в ее уме, который исовсем помутился, когда шибко покатила телега по широкому двору, белевшему спящими борзыми, как погост камнями, когда, впервые после двухлетнего пребывания в избе, вошла она в прохладный дом, так знакомо пахнущийвосковыми свечами, липовым цветом, буфетной, казацким седлом АркадияПетровича, валявшимся на лавке в прихожей, опустевшими перепелинымиклетками, висевшими над окном, - и робко взглянула на Меркурия, перенесенного из дедушкиных покоев в угол прихожей...
По-прежнему весело озарен был сумрачный зал солнцем, светившим из сада в маленькие окна. Цыпленок, неизвестно зачем попавший в дом, сиротливо пищал, бродя по гостиной. Липовый цвет сох и благоухал на горячих,ярких подоконниках... Казалось, - все старое, что окружало ее, помолодело, как всегда бывает это в домах после покойника. Во всем, во всем - иособенно в запахе цветов - чувствовалась часть ее собственной души, еедетства, отрочества, первой любви. И жаль было выросших, умерших, изменившихся - самое себя, барышню. Выросли ее сверстники и сверстницы. Многие старики и старухи, качавшие от дряхлости головами и порою тупо выглядывавшие с порогов людских на мир божий, навсегда исчезли из этого мира. Исчезла Дарья Устиновна. Исчез дедушка, так по-детски боявшийсясмерти, думавший, что смерть будет овладевать им медленно, приуготовляяего к страшному часу, и так неожиданно, молниеносно скошенный ее косою
И не верилось, что нет его, что под могильным бугром возле церкви селаЧеркизова истлел именно он. Не верилось, что эта черная, худая, востроносая женщина, то равнодушная, то бешеная, то тревожно-болтливая и откровенная с ней, как с равной, то вырывающая ей волосы, - барышня Тонечка. Непонятно было, почему хозяйствует в доме какая-то Клавдия Марковна,маленькая, крикливая, с черными усиками... Раз робко заглянула Наташка вее спальню, увидала роковое зеркальце в серебряной оправе - и сладостноприхлынули к ее сердцу все ее прежние страхи, радости, нежность, ожидание стыда и счастья, запах росистых лопухов на вечерней заре... Но всечувства, все помыслы затаивала, подавляла она в себе. Старая, старая суходольская кровь текла в ней! Слишком пресный хлеб ела она с того суглинка, что окружал Суходол. Слишком пресную воду пила из тех прудов, чтоизрыли ее деды в русле иссякнувшей речки. Не пугали ее изнуряющие будни- пугало необычное. Не страшила даже смерть; но в трепет приводили сны,ночная темнота, буря, гром и - огонь. Как ребенка под сердцем, носилаона смутное ожидание каких-то неминуемых бед...
Это ожидание старило ее. Да и неустанно внушала она себе, что молодость миновала, во всем искала доказательства тому. И не сровнялось годас приезда ее в Суходол, как уже следа не осталось от того молодогочувства, с которым перешагнула она порог суходольского дома.
Родила Клавдия Марковна. Федосью-птичницу произвели в няньки - и Федосья, женщина еще молодая, надела темное старушечье платье, стала смиренной, богобоязненной. Еще едва таращил молочные бессмысленные глазки,пускал пузырями слюну, беспомощно падал вперед, одолеваемый тяжестьюсобственной головы, и свирепо орал новый Хрущев. А его уже называли барчуком, - уже слышались из детской старые, старые причитания:
- Вон он, вон он, старик-то с мешком... Старик, старик! Не ходи кнам, мы не дадим тебе барчука, он не будет кричать...
И Наташка подражала Федосье, считая себя тоже нянькой - нянькой иподругой больной барышни. Зимой умерла Ольга Кирилловна - и она выпросилась ехать со старухами, доживавшими свой век в людских, на похороны,ела там кутью, которая внушала ей отвращение своим пресным и приторнымвкусом, а воротясь в Суходол, с умилением рассказывала, что лежала барыня "почесть совсем как живая", хотя даже старухи не решались глядеть нагроб с этим чудовищным телом.
А весной привозили к барышне колдуна из села Чермашного, знаменитогоКлима Ерохина, благообразного, богатого однодворца, с сивой большой бородой, с сивыми кудрями, расчесанными на прямой ряд, очень дельного хозяина и очень разумного, простого в речах обычно, но преображавшегося вволхва возле болящих. На редкость крепка и опрятна была его одежда поддевка из сермяги железного цвета, красная подпояска, сапоги. Хитры изорки были его маленькие глаза, истово искал он ими образа, осторожно,немного согнув свой ладный стан
