Школьная библиотека

это уже прошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опятьтуда и жди меня. Только выйди из дому как можно осторожнее -мама за каждым шагом моим следит, ревнива до безумия.

Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости онвстретил ее растерянно, только спросил:

-- А плед зачем?

-- Какой глупый. Нам же будет холодно. Ну, скорей садись игреби к тому берегу...

Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на тойстороне, она сказала:

-- Ну вот. Теперь иди ко мне. Где плед? Ах, он подо мной

Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так... Нет, погоди, вчерамы целовались как-то бестолково, теперь я сначала сама поцелуютебя, только тихо, тихо. А ты обними меня... везде...

Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едвакасаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой,кинул ее на корму. Она исступленно обняла его...

Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкойсчастливой усталости и еще не утихшей боли сказала:

-- Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она непереживет моего замужества, но я сейчас не хочу об этомдумать... Знаешь, я хочу искупаться, страшно люблю по ночам...

Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своимдолгим телом и стала обвязывать голову косой, подняв руки,показывая темные мышки и поднявшиеся груди, не стыдясь своейнаготы и темного мыска под животом. Обвязав, быстро поцеловалаего, вскочила на ноги, плашмя упала в воду, закинула головуназад и шумно заколотила ногами.

Потом он, спеша, помог ей одеться и закутаться в плед. Всумраке сказочно были видны ее черные глаза и черные волосы,обвязанные косой. Он больше не смел касаться ее, только целовалее руки и молчал от нестерпимого счастья. Все казалось, чтокто-то есть в темноте прибрежного леса, молча тлеющего кое-гдесветляками, -- стоит и слушает. Иногда там что-то осторожношуршало. Она поднимала голову:

-- Постой, что это?

-- Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Илиеж в лесу...

-- А если козерог?

-- Какой козерог?

-- Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесукакой-то козерог, стоит и смотрит... Мне так хорошо, мнехочется болтать страшные глупости!

И он опять прижимал к губам ее руки, иногда как что-тосвященное целовал холодную грудь. Каким совсем новым существомстала она для него! И стоял и не гас за чернотой низкого лесазеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в плоско белеющей водевдали, резко, сельдереем, пахли росистые прибрежные растения,таинственно, просительно ныли невидимые комары -- и летали,летали с тихим треском над лодкой и дальше, над этой по-ночномусветящейся водой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-точто-то шуршало, ползло, пробиралось...

Через неделю он был безобразно, с позором, ошеломленныйужасом совершенно внезапной разлуки, выгнан из дому.

Как-то после обеда они сидели в гостиной и, касаясьголовами, смотрели картинки в старых номерах "Нивы".

-- Ты меня еще не разлюбила? -- тихо спрашивал он, делаявид, что внимательно смотрит.

-- Глупый. Ужасно глупый! -- шептала она.

Вдруг послышались мягко бегущие шаги -- и на пороге всталав черном шелковом истрепанном халате и истертых сафьяновыхтуфлях ее полоумная мать. Черные глаза ее т0гически сверкали

Она вбежала, как на сцену, и крикнула:

-- Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей небыть твоею!

И, вскинув руку в длинном рукаве, оглушительно выстрелилаиз старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев, заряжаяего только порохом. Он, в дыму, бросился к ней, схватил еецепкую руку. Она вырвалась, ударила его пистолетом в лоб, вкровь рассекла ему бровь, швырнула им в него и, слыша, что подому бегут на крик и выстрел, стала кричать с пеной на сизыхгубах еще театральнее:

-- Только через мой труп перешагнет она к тебе! Еслисбежит с тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши!Негодяй, вон из моего дома! Марья Викторовна, выбирайте: матьили он!

Она прошептала:

-- Вы, вы, мама...

Он очнулся, открыл глаза -- все так же неуклонно,загадочно, могильно смотрел на него из черной темнотысине-лиловый глазок над дверью, и все с той же неуклоннорвущейся вперед быстротой несся, пружиня, качаясь, вагон. Ужедалеко, далеко остался тот печальный полустанок. И уж целыхдвадцать лет тому назад было все это -- перелески, сороки,болота, кувшинки, ужи, журавли... Да, ведь были еще журавли -как же он забыл о них! Все было странно в то удивительное лето,странна и пара каких-то журавлей, откуда-то прилетавших отвремени до времени на прибрежье болота, и то, что они только ееодну подпускали к себе и, выгибая тонкие, длинные шеи с оченьстрогим, но благосклонным любопытством смотрели на нее сверху,когда она, мягко и легко разбежавшись к ним в своихразноцветных чуньках, вдруг садилась перед ними на корточки,распустивши на влажной и теплой зелени прибрежья свой желтыйсарафан, и с детским задором заглядывала в их прекрасные игрозные черные зрачки, узко схваченные кольцом темно-серогорайка. Он смотрел на нее и на них издали, в бинокль, и четковидел их маленькие блестящие головки, -- даже их костяныеноздри, скважины крепких, больших клювов, которыми они с одногоудара убивали ужей. Кургузые туловища их с пушистыми пучкамихвостов были туго покрыты стальным опереньем, чешуйчатые тростиног не в меру длинны и тонки -- у одного совсем черные, удругого зеленоватые. Иногда они оба целыми часами стояли наодной ноге в непонятной неподвижности, иногда ни с того ни ссего подпрыгивали, раскрывая огромные крылья; а не то важнопрогуливались, выступали медленно, мерно, поднимали лапы, вкомок сжимая три их пальца, а ставили разлато, раздвигаяпальцы, как хищные когти, и все время качали головками..

Впрочем, когда она подбегала к ним, он уже ни о чем не думал иничего не видел -- видел только ее распустившийся сарафан,смертной истомой содрогаясь при мысли о ее смуглом теле подним, о темных родинках на нем. А в тот последний их день, в топоследнее их сидение рядом в гостиной на диване, над томомстарой "Нивы", она тоже держала в руках его картуз, прижималаего к груди, как тогда, в лодке, и говорила, блестя ему в глазарадостными черно-зеркальными глазами:

-- А я так люблю тебя теперь, что мне нет ничего милеедаже вот этого запаха внутри картуза, запаха твоей головы итвоего гадкого одеколона!

За Курском, в вагоне-ресторане, когда после завтрака онпил кофе с коньяком, жена сказала ему:

-- Что это ты столько пьешь? Это уже, кажется пятая рюмка

Все еще грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявымиступнями?

-- Грущу, грущу, -- ответил он, неприятно усмехаясь. -Дачная девица... Amata nobis quantum arnabitur nulla!2

-- Это по-латыни? Что это значит?

-- Этого тебе не нужно знать.

-- Как ты груб, -- сказала она, небрежно вздохнув, и сталасмотреть в солнечное окно.

27 сентября 1940

КРАСАВИЦА

Чиновник казенной палаты, вдовец, пожилой, женился намолоденькой, на красавице, дочери воинского начальника. Он былмолчалив и скромен, а она знала себе цену. Он был худой,высокий, чахоточного сложения носил очки цвета йода, говорилнесколько сипло и, если хотел сказать что-нибудь погромче,срывался в фистулу. А она была невелика, отлично и крепкосложена, всегда хорошо одета, очень внимательна и хозяйственнапо дому, взгляд имела зоркий. Он казался столь же неинтересенво всех отношениях, как множество губернских чиновников, но ипервым браком был женат на красавице -- все только рукамиразводили: за что и почему шли за него такие?

И вот вторая красавица спокойно возненавидела егосемилетнего мальчика от первой, сделала вид, что совершенно незамечает его. Тогда и отец, от страха перед ней, тожепритворился, будто у него нет и никогда не было сына. Имальчик, от природы живой, ласковый, стал в их присутствии