Школьная библиотека

-- Ах, что ж я могла! Сердце заходилось, как ты приезжал,видела твое мучение, да я крепка, не выдавала себя! Да и гдемогла открыться тебе? Ведь ни минуты не была глаз на глаз стобой, а при нем даже взглядом не откроешься, зорок, как орел,заметит что -- убьет, рука не дрогнет!

И опять обнимает, жмет мою робкую руку, кладет на коленисебе... Чувствую ее тело на своих ногах сквозь легкий сарафан иуж не владею собой, как вдруг она вся чутко и диковыпрямляется, вскакивает, глядя на меня глазами Пифии:

-- Слышишь?

Слушаю -- и ничего не слышу, кроме шума снега за стеной:что, мол, такое?

-- Подъехал кто-то! Лошадь заржала! Он!

И, забежав и сев за стол, превозмогая тяжкое дыхание,громко говорит простым голосом, наливая дрожащей рукой изштофа:

-- Выкушайте, сударь, наливочки. Поедете -- озябнете...

Вот тут он и взошел, весь косматый от снега, в бараньемтреухе и тулупе, глянул, молвил: "Здравствуйте, сударь", -усердно положил тулуп на хоры, снял, отряхнул треух и, вытираяполой полушубка мокрое лицо и бороду, не спеша заговорил:

-- Ну и погодка! Добился кое-как до Больших Дворов, -нет, думаю, пропадешь, не доедешь, -- въехал на заезжий двор,поставил кобылу под навес в затишье, задал корму, а сам в избу,за щи, -- попал как раз в обед, -- да так и просидел почесть довечера. А потом думаю -- э, была не была, поеду-ка я домой,авось Бог донесет, -- не до города, не до дел в этакую страсть!Вот и доехал, слава Богу...

Мы молчим, сидим в оцепенении, в ужаснейшемзамешательстве, понимаем, что он сразу понял все, она неподымает ресниц, я изредка на него взглядываю... Признаюсь,живописен он был! Велик, плечист, туго подпоясан зеленойподпояской по короткому полушубку с цветными татарскимиразводами, крепко обут в казанские валенки, кирпичное лицогорит с ветру, борода блестит тающим снегом, глаза -- грознымумом... Подойдя к светцу, запалил новую лучину, потом сел застол, взял штоф толстыми пальцами, налил, выпил до дна иговорит в сторону:

-- Уж и не знаю, сударь, как вы теперь доедете. А ехатьвам давно пора, лошадь вашу всю снегом занесло, вся согнуласьстоит... Уж не гневайтесь, что не выйду провожать -- больнонамаялся за день, да и жену весь день не видал, а есть у меня очем с ней побеседовать...

Я, без слова в ответ, поднялся, оделся и вышел...

А наутро, чем свет, верховой из Петровского: ночью Лаврудавил жену своей зеленой подпояской на железном крюку вдверной притолке, а утром пошел в Петровское, заявил мужикам:

-- У меня, соседи, горе. Жена удавилась -- видно, срасстройства ума. Проснулся на рассвете, а она висит уж всясиняя с лица, голова на грудь свалилась. Нарядилась зачем-то,нарумянилась -- и висит, малость не достает до полу..

Присвидетельствуйте, православные.

Те посмотрели на него и говорят:

-- Ишь ты, что с собою наделала! А что ж это у тебя,староста, вся борода клоками вырвана, все лицо сверху донизукогтями изрезано, глаз кровью течет? Вяжи его, ребята!

Был он бит плетьми и отправлен в Сибирь, в рудники.

30 октября 1943

"МАДРИД"

Поздним вечером шел в месячном свете вверх по Тверскомубульвару, а она навстречу: идет гуляющим шагом, держит руки вмаленькой муфте и, поводя каракулевой шапочкой, надетой слегканабекрень, что-то напевает. Подойдя, приостановилась:

-- Не хочете ли разделить компанию?

Он посмотрел: небольшая, курносенькая, немножкоширокоскулая, глаза в ночном полусвете блестят, улыбка милая,несмелая, голосок в тишине, в морозном воздухе чистый...

-- Отчего же нет? С удовольствием.

-- А вы сколько дадите?

-- Рубль за любовь, рубль на булавки.

Она подумала.

-- А вы далеко живете? Недалеко, так пойду, после вас ещеуспею походить

-- Два шага. Тут, на Тверской, номера "Мадрид".

-- А, знаю! Я там раз пять была. Меня туда один шулерводил. Еврей, а ужасно добрый.

-- Я тоже добрый.

-- Я так и подумала. Вы симпатичный, сразу мнепонравились...

-- Тогда, значит, пошли.

По дороге, все поглядывая на нес, -- на редкость милаядевчонка! -- стал расспрашивать:

-- Что ж ты это одна?

-- Я не одна, мы завсегда втроем выходим: я, Мур и Анеля

Мы и живем вместе. Только нынче суббота, их приказчики взяли. Аменя никто за весь вечер не взял. Меня не очень берут, любятбольше полных или уж чтобы как Анеля. Она хоть худая, авысокая, дерзкая. Пьет -- страсть и по-цыгански умеет петь. Онаи Мур мужчин терпеть не можут, влюблены друг в друга ужас как,живут как муж с женой...

-- Так, так... Мур... А тебя как зовут? Только не ври, невыдумывай.

-- Меня Нина.

-- Вот и врешь. Скажи правду.

-- Ну, вам скажу, Поля.

-- Гуляешь, должно быть, недавно?

-- Нет, уж давно, с самой весны. Да что все расспрашивать!Дайте лучше папиросочку. У вас, верно, очень хорошие, ишь какойна вас клош и шляпа!

-- Дам, когда придем. На морозе вредно курить.

-- Ну, как хочете, а мы завсегда на морозе курим, иничего. Вот Анели вредно, у ней чахотка... А отчего вы бритый?Он тоже был бритый...

-- Это ты все про шулера? Однако запомнился он тебе!

-- Я его до сих пор помню. У него тоже чахотка, а куритужас как. Глаза горят, губы сухие, грудь провалилась, щекипровалились, темные...

-- А кисти волосатые, страшные...

-- Правда, правда! Ай вы его знаете?

-- Ну вот, откуда же я могу его знать!

-- Потом он в Киев уехал. Я его на Брянский вокзал ходилапровожать, а он и не знал, что приду. Пришла, а поезд уж пошел

Побежала за вагонами, а он как раз из окошка высунулся, увидалменя, замахал рукой, стал кричать, что скоро опять приедет икиевского сухого варенья мне привезет.

-- И не приехал?

-- Нет, его, верно, поймали.

-- А откуда же ты узнала, что он шулер?

-- Он сам сказал. Напился портвейну, стал грустный исказал. Я, говорит, шулер, все равно, что вор, да что жеделать, волка ноги кормят... А вы, может, актер?

-- Вроде этого. Ну, пришли...

За входной дверью горела над конторкой маленькая лампочка,никого не было. На доске на стене висели ключи от номеров

Когда он снял свой, она зашептала:

-- Как же это вы оставляете? Обворуют!

Он посмотрел на нее, все больше веселея:

-- Обворуют -- в Сибирь пойдут. Но что за прелестьмордашка у тебя!

Она смутилась:

-- Все см5тесь... Пойдемте за ради Бога скорей, ведьвсе-таки это не дозволяется водить к себе так поздно...

-- Ничего, не бойся, я тебя под кровать спрячу. Сколькотебе лет? Восемнадцать?

-- Чудной вы! Все знаете! Восемнадцатый.

Поднялись по крутой лестнице, по истертому коврику,повернули в узкий, слабо освещенный, очень душный коридор, оностановился, всовывая ключ в дверь, она поднялась на цыпочки ипосмотрела, какой номер:

-- Пятый! А он стоял в пятнадцатом в третьем этаже...

-- Если ты мне про него еще хоть слово скажешь, я тебяубью.

Губы у нее сморщились довольной улыбкой, она, слегкапокачиваясь, вошла в прихожую освещенного номера, на ходурасстегивая пальтецо с каракулевым воротничком:

-- А вы ушли и забыли свет погасить...

-- Не беда. Где у тебя носовой платочек?

-- На что вам?