Школьная библиотека

перед которым бы он не покурил, по своему обыкновению, чем-нибудь самымприятным и сладким, так что обкуриваемое лицо только нюхало и чихало дослез в знак высочайшего удовольствия. И, главное, все это делалось мигом:быстрота хода подозрительного и бесполезного господина Голядкина былоудивительная! Чуть успеет, например, полизаться с одним, заслужитьблагорасположение его, - и глазком не мигнешь, как уж он у другого

Полижется-полижется с другим втихомолочку, сорвет улыбочку благоволения,лягнет своей коротенькой, кругленькой, довольно, впрочем, дубоватенькойножкой, и вот уж и с третьим, и куртизанит уж третьего, с ним тоже лижетсяпо-приятельски; рта раскрыть не успеваешь, в изумление не успеешь прийти, а уж он у четвертого, и с четвертым уже на тех же кондициях, - ужас:колдовство, да и только! И все рады ему, и все любят его, и все превозносятего, и все провозглашают хором, что любезность и сатирическое ума егонаправление не в пример лучше любезности и сатирического направлениянастоящего господина Голядкина, и стыдят этим настоящего и невинногогосподина Голядкина, и отвергают правдолюбивого господина Голядкина, и ужегонят в толчки благонамеренного господина Голядкина, и уже сыплют щелчки визвестного любовию к ближнему настоящего господина Голядкина!.. В тоске, вужасе, в бешенстве выбежал многострадальный господин Голядкин на улицу истал нанимать извозчика, чтоб прямо лететь к его превосходительству, а еслине так, то уж по крайней мере к Андрею Филипповичу, но - ужас! извозчикиникак не соглашались везти господина Голядкина: "дескать, барин, нельзявезти двух совершенно подобных; дескать, ваше благородие, хороший человекноровит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает". Висступлении стыда оглядывался кругом совершенно честный господин Голядкин идействительно уверялся, сам, своими глазами, что извозчики и стакнувшийся сними Петрушка все в своем праве; ибо развращенный господин Голядкиннаходился действительно тут же, возле него, не в дальнем от негорасстоянии, и следуя подлым обычаям нравов своих, и тут, и в этомкритическом случае, непременно готовился сделать что-то весьма неприличноеи нисколько не обличавшее особенного благородства характера, получаемогообыкновенно при воспитании, - благородства, которым так величался привсяком удобном случае отвратительный господин Голядкин второй. Не помнясебя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливыйгосподин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; нос каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало,как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному иотвратительному развращенностию с5рдца - господину Голядкину. И все этисовершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один задругим, и длинною цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли загосподином Голядкиным-старшим, так что некуда было убегать от совершенноподобных, - так что дух захватывало всячески достойному сожаления господинуГолядкину от ужаса, - так что народилась, наконец, страшная безднасовершенно подобных, - так что вся столица запрудилась наконец совершенноподобными, и полицейский служитель, видя таковое нарушение приличия,принужден был взять этих всех совершенно подобных за шиворот и посадить вслучившуюся у него под боком будку... Цепенея и леденея от ужаса,просыпался герой наш и, цепенея и леденея от ужаса, чувствовал, что и наявуедва ли веселее проводится время... Тяжело, мучительно было... Тоскаподходила такая, как будто кто сердце выедал из груди...

Наконец господин Голядкин не мог долее вытерпеть. "Не будет же этого!"- закричал он, с решимостью приподымаясь с постели, и вслед за этимвосклицанием совершенно очнулся.

День, повидимому, уже давно начался. В комнате было как-то непо-обыкновенному светло; солнечные лучи густо процеживались сквозьзаиндевевшие от мороза стекла и обильно рассыпались по комнате, что немалоудивило господина Голядкина; ибо разве только в полдень заглядывало к немусолнце своим чередом; прежде же таких исключений в течении небесногосветила, сколько по крайней мере господин Голядкин сам мог припомнить,почти никогда не бывало. Только что успел подивиться на это герой наш, какзажужжали за перегородкой стенные часы и, таким образом, совершенноприготовились бить. "А, вот!" - подумал господин Голядкин и с тоскливыможиданием приготовился слушать... Но к совершенному и окончательномупоражению господина Голядкина, часы его понатужились и ударили всего одинраз. "Это что за история?" - вскричал наш герой, выскакивая совсем изпостели. Так, как был, не веря ушам своим, бросился он за перегородку. Начасах был действительно час. Господин Голядкин взглянул на кроватьПетрушки; но в комнате даже не пахло Петрушкой: постель его, по-видимому,давно уже была прибрана и оставлена; сапогов его тоже нигде не было, несомненный признак, что Петрушки действительно не было дома. ГосподинГолядкин бросился к дверям: двери заперты. "Да где же Петрушка?" продолжал он шепотом, весь в страшном волнении и чувствуя довольнозначительную дрожь во всех членах... Вдруг одна мысль пронеслась в головеего... Господин Голядкин бросился к столу своему, оглядел его, обшарилкругом, - так и есть: вчерашнего письма его к Вахрамееву не было..

Петрушки за перегородкой тоже совсем не было; на стенных часах был час, аво вчерашнем письме Вахрамеева были введены какие-то новые пункты, весьма,впрочем, с первого взгляда неясные пункты, но теперь совершеннообъяснившиеся. Наконец, и Петрушка - очевидно, подкупленный Петрушка! Да,да, это так!

"Так это там-то главный узел завязывался! - вскричал господинГолядкин, ударив себя по лбу и все более и более открывая глаза, - так этов гнезде этой скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила! Такэто, стало быть, она только стратегическую диверсию делала, указывая мне наИзмайловский мост, - глаза отводила, смущала меня (негодная ведьма!) и воттаким-то образом подкопы вела!!! Да, это так! Если только с этой стороны надело взглянуть, то все это и будет вот именно так! и появление мерзавцатоже теперь вполне объясняется: это все одно к одному. Они его давно уждержали, приготовляли и на черный день припасали. Ведь вот оно как теперь,как оказалось-то все! Как разрешилось-то все! А ну, ничего! Еще не потеряновремя!.." Тут господин Голядкин с ужасом вспомнил, что уже второй часпополудни. "Что, если они теперь и успели... - Стон вырвался у него изгруди...- Да нет же, врут, не успели, - посмотрим..." Кое-как он оделся,схватил бумагу, перо и настрочил следующее послание:

"Милостивый государь мой,

Яков Петрович!

Либо вы, либо я, а вместе нам невозможно! И потому объявляю вам, чтостранное, смешное и, вместе, невозможное желание ваше - казаться моимблизнецом и выдавать себя за такового послужит не к чему иному, как ксовершенному вашему бесчестию и поражению. И потому прошу вас, радисобственной же выгоды вашей, посторониться и дать путь людям истинноблагородным и с целями благонамеренными. В противном же случае готоврешиться даже на самые крайние меры. Кладу перо и ожидаю... Впрочем,пребываю готовым на услуги и - на пистолеты

Я. Голядкин"

Энергически потер себе руки герой наш, когда кончил записку. Затем,натянув шинель и надев шляпу, отпер другим, запасным ключом квартиру ипустился в департамент. До департамента он дошел, но войти не решился;действительно, было уже слишком поздно; половину третьего показывали часыгосподина Голядкина. Вдруг одно, повидимому, весьма маловажноеобстоятельство разрешило некоторые сомнения господина Голядкина: из-за угладепартаментского здания вдруг показалась запыхавшаяся и раскрасневшаясяфигурка и украдкой, крысиной походкой шмыгнула на крыльцо и потом тотчас жев сени. Это был писарь Остафьев, человек весьма знакомый господинуГолядкину, человек отчасти нужный и за гривенник готовый на все. Знаянежную струну Остафьева и смекнув, что он, после отлучки за самонужнейшейнадобностью, вероятно, стал еще более прежнего падок на гривенники, геройнаш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул на крыльцо, а потом и в сенивслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственным видом пригласил всторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку. Заведя его туда,герой наш начал расспрашивать.

- Ну, что, мой друг, как этак там, того... ты меня понимаешь?..

- Слушаю, ваше благородие, здравия желаю вашему благородию.

- Хорошо, мой друг, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый друг. Ну, вотвидишь, как же, мой друг?

- Что изволите спрашивать-с? - Тут Остафьев попридержал немного рукоюсвой нечаянно раскрывшийся рот.

- Я вот, видишь ли, мой друг, я, того... а ты не думай чего-нибудь..

Ну что, Андрей Филиппович здесь?..

- Здесь-с.

- И чиновники здесь?

- И чиновники тоже-с, как следует-с

- И его превосходительство тоже-с. - Тут писарь еще другой разпопридержал свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и страннопосмотрел на господина Голядкина. Гп0ою нашему по крайней мере такпоказалось.

- И ничего особенного такого нету, мой друг?

- Нет-с; никак нет-с.

- Этак обо мне, милый друг, нет ли чего-нибудь там, этак чего-нибудьтолько... а? только так, мой друг, понимаешь?

- Нет-с, еще ничего не слышно покамест. - Тут писарь опять попридержалсвой рот и опять как-то странно взглянул на господина Голядкина. Дело втом, что герой наш старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева,прочесть на ней кое-что, не таится ли чего-нибудь. И действительно, какбудто что-то такое таилось; дело в том, что Остафьев становился все как-тогрубее и суше и не с таким уже участием, как с начала разговора, входил