Школьная библиотека

каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры; - а стало быть, ивсе разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!"

Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его:

"Наполеон, пирамиды, Ватерлоо - и тощая гаденькая регистраторша,старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, - ну каково этопереварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетикапомешает: "полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к старушонке"! Эх,дрянь!.."

Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал влихорадочно-восторженное настроение

"Старушонка вздор! - думал он горячо и порывисто, - старуха, пожалуйчто, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь... япереступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил!Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой сторонеостался... Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается..

Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивыйнарод и торговый; "общим счастием" занимаются... Нет, мне жизнC однаждыдается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться "всеобщегосчастья". Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только незахотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, вожидании "всеобщего счастия". "Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастиеи оттого ощущаю спокойствие сердца". Ха-ха! Зачем же вы меня-то пропустили?Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу... Эх, эстетическая я вошь, ибольше ничего, - прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный. - Да, ядействительно вошь, - продолжал он, с злорадством прилепившись к мысли,роясь в ней, играя и потешаясь ею, - и уж по тому одному, что, во-первых,теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяцвсеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей,дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятнуюцель, - ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положилнаблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самуюнаибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько, сколькомне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть,так и пошло бы на монастырь, по духовному завещанию - ха-ха!)... Потому,потому я окончательно вошь, - прибавил он, скрежеща зубами, - потому чтосам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранеепредчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве сэтаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! О, подлость!.. О,как я понимаю "пророка" , с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся"дрожащая тварь"! Прав, прав "пророк", когда ставит где-нибудь поперекулицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая дажеи объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твоеэто дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!"

Волосы его были смочены потом, вздрагивавшие губы запеклись,неподвижный взгляд был устремлен в потолок

"Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я ихненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить... Давеча яподошел и поцеловал мать, я помню... Обнимать и думать, что если б онаузнала, то... разве сказать ей тогда? От меня это станется... Гм! онадолжна быть такая же, как и я, - прибавил он, думая с усилием, как будтоборясь с охватывавшим его бредом. - О, как я ненавижу теперь старушонку!Кажется, бы другой раз убил, если б очнулась! Бедная Лизавета! Зачем онатут подвернулась!.. Странно, однако ж, почему я об ней почти и не думаю,точно и не убивал?.. Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими..

Милые!.. Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все отдают..

глядят кротко и тихо... Соня, Соня! Тихая Соня!.."

Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как мог оночутиться на улице. Был уже поздний вечер. Сумерки сгущались, полная лунасветлела все ярче и ярче; но как-то особенно душно было в воздухе. Людитолпой шли по улицам; ремесленники и занятые люди расходились по домам,другие гуляли; пахло известью, пылью, стоячею водой. Раскольников шелгрустный и озабоченный: он очень хорошо помнил, что вышел из дому скаким-то намерением, что надо было что-то сделать и поспешить, но чтоименно - он позабыл. Вдруг он остановился и увидел, что на другой сторонеулицы, на тротуаре, стоит человек и машет ему рукой. Он пошел к нему черезулицу, но вдруг этот человек повернулся и пошел как ни в чем не бывало,опустив голову, не оборачиваясь и не подавая вида, что звал его. "Да полно,звал ли он?" - подумал Раскольников, однако ж стал догонять. Не доходяшагов десяти, он вдруг узнал его и - испугался; это был давешний мещанин, втаком же халате и так же сгорбленный. Раскольников шел издали; сердце егостукало; повернули в переулок - тот все не оборачивался. "Знает ли он, чтоя за ним иду?" - думал Раскольников. Мещанин вошел в ворота одного большогодома. Раскольников поскорей подошел к воротам и стал глядеть, не оглянетсяли он и не позовет ли его? В самом деле, пройдя всю подворотню и уже выходяво двор, тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему

Раскольников тотчас же прошел подворотню, но во дворе мещанина уж не было

Стало быть, он вошел тут сейчас на первую лестницу. Раскольников бросилсяза ним. В самом деле, двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные,неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая! Вон окно впервом этаже; грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный свет; воти второй этаж. Ба! Это та самая квартира, в которой работники мазали... Какже он не узнал тотчас? Шаги впереди идущего человека затихли: "стало быть,он остановился или где-нибудь спрятался". Вот и третий этаж; идти лидальше? И какая там тишина, даже страшно... Но он пошел. Шум егособственных шагов его пугал и тревожил. Боже, как темно! Мещанин, верно,тут где-нибудь притаился в углу. А! квартира отворена настежь на лестницу,он подумал и вошел. В передней было очень темно и пусто, ни души, как будтовсе вынесли; тихонько, на цыпочках прошел он в гостиную: вся комната былаярко облита лунным светом; все тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтыйдиван и картинки в рамках. Огромный, круглый, медно-красный месяц гляделпрямо в окна. "Это от месяца такая тишина, - подумал Раскольников, - он,верно, теперь загадку загадывает". Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тишебыл месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось. И всетишина. Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку,и все опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло ижалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкапом иокном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. "Зачем тут салоп? подумал он, - ведь его прежде не было..." Он подошел потихоньку идогадался, что за салопом как будто кто-то прячется. Осторожно отвел онрукою салоп и увидал, что тут стоит стул, а на стуле в уголку сидитстарушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не могразглядеть лица, но это была она. Он постоял над ней: "боится!" - подумалон, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз идругой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная

Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниженагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу влицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, - так изаливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее неуслышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотвориласьи что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изовсей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех ишепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся иколыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей,двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз- вс° люди, голова с головой, все смотрят, - но все притаились и ждут,молчат... Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли... Он хотелвскрикнуть и - проснулся

Он тяжело перевел дыхание, - но странно, сон как будто все ещепродолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсемнезнакомый ему человек и пристально его разглядывал

Раскольников не успел еще совсем раскрыть глаза и мигом закрыл ихопять. Он лежал навзничь и не шевельнулся. "Сон это продолжается или нет",- думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял реснп6ы поглядеть:незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться. Вдруг онпереступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошелк столу, подождал с минуту, - все это время не спуская с него глаз, - итихо, без шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, аобеими руками оперся на трость, опустив на руки подбородок. Видно было, чтоон приготовился долго ждать. Сколько можно было разглядеть сквозь мигавшиересницы, человек этот был уже немолодой, плотный и с густою, светлою, почтибелою бородой..

Прошло минут с десять. Было еще светло, но уже вечерело. В комнатебыла совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного звука

Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об стекло

Наконец это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел надиване

- Ну, говорите, чего вам надо?

- А ведь я так и знал, что вы не спите, а только вид показываете,