Школьная библиотека

было пролито из родительских глаз; дана была полтина меди на расход илакомства и, что гораздо важнее, умное наставление: "Смотри же, Павлуша,учись, не дури и не повесничай, а больше всего угождай учителям иначальникам. Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешьи таланту бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами неводись, они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми,которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными. Не угощай ине потчевай никого, а веди себя лучше так, чтобы тебя угощали, а большевсего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете. Товарищ илиприятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, вкакой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой"

Давши такое наставление, отец расстался с сыном и потащился вновь домой насвоей соро'ке, и с тех пор уже никогда он больше его не видел, но слова инаставления заронились глубоко ему в душу

Павлуша с другого же дни принялся ходить в классы. Особенныхспособностей к какой-нибудь науке в нем не оказалось; отличился он большеприлежанием и опрятностию; но зато оказался в нем большой ум с другойстороны, со стороны практической. Он вдруг смекнул и понял дело и повелсебя в отношении к товарищам точно таким образом, что они его угощали, а оних не только никогда, но даже иногда, припрятав полученное угощенье, потомпродавал им же. Еще ребенком он умел уже отказать себе во всем. Из даннойотцом полтины не издержал ни копейки, напротив - в тот же год уже сделал кней приращения, показав оборотливость почти необыкновенную: слепил из воскуснегиря, выкрасил его и продал очень выгодно. Потом в продолжениенекоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие:накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые былипобогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, - признакподступающего голода, - он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай уголпряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся саппетитом. Два месяца он провозился у себя на квартире без отдыха околомыши, которую засадил в маленькую деревянную клеточку, и добился наконец дотого, что мышь становилась на задние лапки, ложилась и вставала по приказу,и продал потом ее тоже очень выгодно. Когда набралось денег до пяти рублей,он мешочек зашил и стал копить в другой. В отношении к начальству он повелсебя еще умнее. Сидеть на лавке никто не умел так смирно. Надобно заметить,что учитель был большой любитель тишины и хорошего поведения и терпеть немог умных и острых мальчиков; ему казалось, что они непременно должны надним смеяться. Достаточно было тому, который попал на замечание со стороныостроумия, достаточно было ему только пошевелиться или как-нибудь ненарокоммигнуть бровью, чтобы подпасть вдруг под гнев. Он его гнал и наказывалнемилосердно. "Я, брат, из тебя выгоню заносчивость и непокорность! говорил он. - Я тебя знаю насквозь, как ты сам себя не знаешь. Вот ты уменя постоишь на коленях! ты у меня поголодаешь!" И бедный мальчишка, самне зная за что, натирал себе колени и голодал по суткам. "Способности идарования? это все вздор, - говаривал он, - я смотрю только на поведенье. Япоставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведетсебя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль,хотя он Солона заткни за пояс!" Так говорил учитель, не любивший насмертьКрылова за то, что он сказал: "По мне, уж лучше пей, да дело разумей", - ивсегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище,где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как мухалетит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и невысморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли ктотам, или нет. Чичиков вдруг постигнул дух начальника и в чем должносостоять поведение. Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все времякласса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросалсяопрометью и подавал учителю прежде всех треух (учитель ходил в треухе);подавши треух, он выходил первый из класса и старался ему попасться разатри на дороге, беспрестанно снимая шапку. Дело имело совершенный успех. Вовсе время пребывания в училище был он на отличном счету и при выпускеполучил полное удостоение во всех науках, аттестат и книгу с золотымибуквами за примерное прилежание и благонадежное поведение. Вышед изучилища, он очутился уже юношей довольно заманчивой наружности, сподбородком, потребовавшим бритвы. В это время умер отец его. В наследствеоказались четыре заношенные безвозвратно фуфайки, два старых сертука,подбитых мерлушками, и незначительная сумма денег. Отец, как видно, былсведущ только в совете копить копейку, а сам накопил ее немного. Чичиковпродал тут же ветхий дворишко с ничтожной землицей за тысячу рублей, асемью людей перевел в город, располагаясь основаться в нем и занятьсяслужбой. В это же время был выгнан из училища за глупость или другую винубедный учитель, любитель тишины и похвального поведения. Учитель с горяпринялся пить; наконец и пить уже было ему не на что; больной, без кускахлеба и помощи, пропадал он где-то в нетопленной, забытой конурке. Бывшиеученики его, умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестаннонепокорность и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении,собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один толькоПавлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебра, которыйтут же товарищи ему бросили, сказавши: "Эх ты, жила!" Закрыл лицо рукамибедный учитель, когда услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезыградом полились из погасавших очей, как у бессильного дитяти. "При смертина одре привел бог заплакать", - произнес он слабым голосом и тяжеловздохнул, услышав о Чичикове, прибавя тут же: "Эх, Павлуша! вот какпеременяется человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк!Надул, сильно надул..."

Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была так суроваи черства и чувства его были да того притуплены, чтобы он не знал нижалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотелпомочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы нетрогать уже тех денег, которых положено было не трогать; словом, отцовскоенаставление: береги и копи копейку - пошло впрок. Но в нем не былопривязанности собственно к деньгам для денег; им не владели скряжничество искупость. Нет, не они двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всехдовольствах, со всякими достатками; экипажи, дом, отлично устроенный,вкусные обеды - вот что беспрерывно носилось в голове его. Чтобы наконецпотом, со временем, вкусить непременно все это, вот для чего берегласькопейка, скупо отказываемая до времени и себе и другому. Когда проносилсямимо его богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи,он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнувшись, как последолгого сна, говорил: "А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!" И все,что ни отзывалось богатством и довольством, производило на неговпечатление, непостижимое им самим. Вышед из училища, он не хотел дажеотдохнуть: так сильно было у него желанье скорее приняться за дело ислужбу. Однако же, несмотря на похвальные аттестаты, с большим трудомопределился он в казенную палату. И в дальних захолустьях нужна протекция!Местечко досталось ему ничтожное, жалованья тридцать или сорок рублей вгод. Но решился он жарко заняться службою, все победить и преодолеть. Иточно, самоотвержение, терпенье и ограничение нужд показал он неслыханное

С раннего утра до позднего вечера, не уставая ни душевными, ни телеснымисилами, писал он, погрязнув весь в канцелярские бумаги, не ходил домой,спал в канцелярских комнатах на столах, обедал подчас с сторожами и привсем том умел сохранить опрятность, порядочно одеться, сообщить лицуприятное выражение и даже что-то благородное в движениях. Надобно сказать,что палатские чиновники особенно отличались невзрачностью инеблагообразием. У иных были лица, точно дурно выпеченный хлеб: щекураздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую, верхнюю губу вынеслопузырем, которая в прибавку к тому еще и треснула; словом, совсемнекрасиво. Говорили они все как-то сурово, таким голосом, как бы собиралиського прибить; приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, чти вславянской природе есть еще много остатков язычества; приходили даже подчасв присутствие, как говорится, нализавшись, отчего в присутствии былонехорошо и воздух был вовсе не ароматический. Между такими чиновниками немог не быть замечен и отличен Чичиков, представляя во всем совершеннуюпротивоположность и взрачностью лица, и приветливостью голоса, исовершенным неупотребленьем никаких крепких напитков. Но при всем томтрудна была его дорога; он попал под начальство уже престарелому повытчику,который был образ какой-то каменной бесчувственности и непотрясаемости:вечно тот же, неприступный, никогда в жизни не явивший на лице своемусмешки, не приветствовавший ни разу никого даже запросом о здоровье. Никтоне видал, чтобы он хоть раз был не тем, чем всегда, хоть на улице, хоть усебя дома; хоть бы раз показал он в чем-нибудь участье, хоть бы напилсяпьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался дикому веселью,какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не было в немничего такого. Ничего не было в нем ровно: ни злодейского, ни доброго, ичто-то страшное являлось в сем отсутствии всего. Черство-мраморное лицоего, без всякой резкой неправильности, не намекало ни на какое сходство; всуровой соразмерности между собою были черты его. Одни только частые рябиныи ухабины, истыкавшие их, причисляли его к числу тех лиц, на которых, понародному выражению, черт приходил по ночам молотить горох. Казалось, небыло сил человеческих подбиться к такому человеку и привлечь егорасположение, но Чичиков попробовал. Сначала он принялся угождать во всякихнезаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он,и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку;сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для егочернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либосуществовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончанияприсутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, - но всеэто осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этогоне было и делано. Наконец он пронюхал его домашнюю, семейственную жизнь,