Школьная библиотека

соломенные волосы, бычий лоб... И на сколько лет он был моложеменя!..

А на рассвете, в косых золотых лучах утреннего солнца,она, после бессонной ночи, вдруг так похорошела, так порозовелаи посвежела, ну вот как будто бы она в это утро каталась наконьках и пришла домой, вся благоухающая снегом и здоровьем.

Она сидела перед зеркалом, прибирала свои бронзовые волосыи говорила не со мной, а с моим отражением в зеркале иулыбалась радостно то себе, то мне.

-- Давать в любви обещания и клятвы... разве это не грехперед богом, разве это не тяжкое оскорбление любви? Хуже этого,пожалуй, только ревность. Недаром в Швеции ее называют чернойболезнью. Ты ревнуешь, значит, ты не веришь моей любви и,значит, хочешь любить меня насильно, против моей воли и противмоего желания. Нет, уже лучше сразу конец. Обида -- плохаяпомощница любви.

Или, например: вот прошло некоторое время, и скучны тебестали, приелись мои ласки. Вместо праздника любви наступилиутомительные, мутные будни. Скажи мне прямо и просто, какдругу: прощай. Поцелуемся в последний раз и разойдемся. Что заужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, какназойливый нищий!

Ну, вот и все, Мишика, что я хотела сказать. Пусть этобудет наш брачный контракт, или, если хочешь, наша конституция,или еще: первая глава в катехизисе любви.

Она подошла ко мне, обняла меня, прильнула губами к моимгубам и стала говорить шепотом, и слова ее были как быстрыепоцелуи:

-- Под этим договором подписываюсь я, Мария: и вот этируки, эти глаза, эти губы, и все, что есть у меня в сердце и вдуше, принадлежит тебе, Мишика, пока мы любим друг Друга. И яответил также шепотом:

-- Этот договор подписываю и я, твой собственный покорныйМишика

Глава VI. "КОЛЬЯ"

-- Знаешь ли что, мой дружок? Этот самовлюбленныйкарачаевский барашек мне совсем надоел своей бестолковостью

Давай-ка перекочуем отсюда? Тут недалеко, за углом, я знаю одинукромный кабачок, где дают превосходный кофе и настоящийанглийский ямайский ром. Garson, addition!8 Не стоитблагодарности, Нарцисс Тулузский. Voire!9

* * *

-- Я был дружен с этой женщиной год и четыре месяца

Заметь, я говорю -- дружен, потому что не могу сказать -близок: в свою душу она меня не пустила и почти никогда непускала. Не смею также сказать, что жил с нею. Она испытывалабрезгливый ужас при одной мысли о том, что два свободныхчеловека -- мужчина и женщина -- могут жить в течение многихлет совместно, каждые сутки, с утра до вечера и с вечера доутра, делясь едою и питьем, ванной и спальней, мыслями, снами,и вкусами, и отдыхом, развлечениями, деньгами и горестями,газетами, книгами и письмами, и так далее вплоть до ночныхтуфель, зубной щетки и носового платка... Брр!.. И эта теснаяжизнь длится до тех пор, пока оба не потеряют окончательно всюпрелесть и оригинальность своей личности, пока любовь, вкоторой ежедневная привычка погасила стремительные восторги, нестанет регулярной необходимостью или чуть-чуть приятнымудовольствием, которое, впрочем, так легко заменимо ложей вопере или интересным сеансом в синема.

Я передаю не ее слова, а только смысл ее слов. Ее речьбывала всегда мягка и осторожна. Однажды я спросил ее:

-- А как же быть, если... дети?

Она глубоко, глубоко вздохнула. Потом, помолчав немного,сказала печальным голосом:

-- Вот именно, этого я и не знаю. Я никогда бы неосмелилась противиться законам природы. Но богу, должно быть,неугодно послать мне такое счастье. Я не могу себе представить,что бы я думала, чувствовала и делала, ставши матерью. Но,прости меня, мне немножко тяжело говорить об этом...

Да, должен сказать, что я в первое время задавал ейслишком много ненужных и, пожалуй, бестактных вопросов. Надосознаться: мы, русские интеллигенты, всегда злоупотребляемсвободою делать пустые и неуклюжие вопросы как старым друзьям,так и встречным пассажирам: "Откуда идете? Куда? А что это наглазу у вас? Никак, ячмень?"

-- Ну да, ячмень, черт бы тебя побрал, но вовсе не ячменьмне досаждает, а то, что до тебя тридцать таких же идиотовпредлагали мне тот же самый вопрос: "Сколько вам лет? А вашейжене? Что же вы, батенька, так похудели? А почему это ваш сынне похож ни на мать, ни на отца?" И без конца: где? куда?зачем? почему? сколько? Русский мужик, солдат, рабочий был кудаменьше повинен в такой развязности.

Несколько недель понадобилось мне до полного утверждениямысли, что одинаково противны и дурацкий вопрос, и надоедливоеизлияние души. Вот тут-то, дорогой мой, и надо всегда пониматьмудрое правило: не делай ближнему того, что тебе самому было быпротивно.

Мария никогда не показывала неудовольствия или нетерпения

Иногда она точно не слышала моего вопроса, а если я повторялего, мило извинялась, иногда говорила: "Право, мой Мишика, этотебе неинтересно". Но чаще она ловко и нежно переводиларазговор в другое русло.

Однажды ночью, лежа без сна в своем заводском павильоне,я, по какой-то случайной связи мыслей, вспомнил о моем давнемдружке, о Коле Констанди. Жил такой грек в Балаклаве, владелеци атаман рыбачьего баркаса" Светлана", великий пьяница ивеличайший рыболов, который был в наших выходах в море моимдобрым наставником и свирепым командиром. Однажды он утром нанабережной возился над своим баркасом, очевидно, готовя его вдолгий путь. Я спросил:

-- Куда, Коля, пойдешь? Он мне ответил сурово:

-- Кирийа Мегало (что означало "господин Михаиле" или -иначе -- "большой господин"), никогда не спрашивайте моряка,куда он идет. Пойдет он туда, куда захотят судьба и погода

Может быть, в Одест, на Тендровскую косу, а если подыметсятрамонтана, то, пожалуй, унесет в Трапе-зунд или Анатолию, аможет, и так случится, что вот, как я есть, в кожаных рыбачьихсапогах, придется мне пойти на морское дно, рыб кормить.

Это был хороший урок. Но что значит упорная воля привычки!Несколько дней спустя я увидел, что Коля, разостлав на мостовойскумбрийные сети, ползает по ним, как паук по паутине, штопаяпорванные ячейки, и спросил его:

-- Где будешь бросать сети?

Вот тут-то он и привел меня в рыбачью веру.

-- Я же тебя учил, трах тарарах, что моряка, трах тах тах,никогда не спрашивают, тарарах тах тах...-- и пошло и пошлорыбачье проклятие, в котором упоминаются все одушевленные,неодушевленные и даже отвлеченные предметы и понятия, заисключением компаса и Николая Угодника...

И вот, в ночном свете этого далекого грубого воспоминания,я вдруг глубоко почувствовал, как я был неправ, скучен иназойлив в моем насильственном питании чужой гордой души. Яспрашивал, например: изо всех тех, кто тебя любили, кого тылюбила страстнее? Или: многих ля ты любила до меня? Ты ещедумаешь о своем молодом моряке Джиованни? Тебе жаль его?

Ах, это русское ковыряние в сEей и чужой душе! Да будетоно проклято! В эту бессонную одинокую ночь я в темнотенесколько раз краснел от стыда за себя.

На другой день я рассказал ей о моем милом грекондосе, цпо тому, как весело, нежно и благодарно заискрились ее глаза, яувидел, что она поняла и приняла мое покаяние и мое обещание. Стой поры я перестал быть нищим вопрошателем.

Я верно угадал, что покаянный рассказ этот дойдет до еесердца. Она была в восторге от моего "Колья", пропитанноговодкой, табаком и крепким рыбным запахом. Она заставила менярассказать ей все, что я помнил о Коле Констанди, о ЮреПаратино, о всех Капитанаки и Панаиоти, о Ватикиоти иАндруцаки, о Сашке Аргириди, о Кумбарули и прочих морскихпиндосах. Она без конца готова была слушать меня, когда яговорил ей о всевозможных родах ловли, о всех опасностяхневерного рыбачьего промысла, о героических преданиях, оморских легендах и суевериях, даже о нелепых шумных кутежахпосле богатого улова белуги.

-- Мой обожаемый медведь! -- сказала она, прижавшись тесноко мне.-- Поедем туда, к твоему "Колья". Хочешь, сегодня жепоедем?

А когда я объяснил ей, почему поехать в теперешнюю Россию