Книга "Бледное пламя". Страница 14
передней и проводили по всему дому из комнаты в комнату, и хоть я уверен,что Альфина (9), Бетти (10), Виргини (11) и Гинвер (12) скоро ужепревратятся из егозливых школьниц в элегантных девиц и заботливых матерей,должен признаться, эти их кукольные личики раздражили меня до такойкрайности, что я, в конце концов, одну за одной поснимал их со стенок изахоронил в клозете, под шеренгой их же повешенных до зимы одежек вцеллофановых саванах. В кабинете я нашел большой портрет родителей, накотором они обменялись полами: м-с Г. смахивала на Маленкова, а м-рГ. -- на старую ведьму с шевелюрой Медузы, -- я заменил и его: репродукциеймоего любимца, раннего Пикассо, -- земной мальчик, ведущий коня, какгрозовую тучу. Я, впрочем, не стал утруждать себя возней с семейнымикнигами, также рассеянными по всему дому, -- четыре комплектаразновозрастных "Детских энциклопедий" и солидный переросток, лезущий сполки на полку вдоль лестничных маршей, чтобы прорваться аппендиксом начердаке. Судя по книжкам из будуара миссис Гольдсворт, ее умственные запросыдостигли полного, так сказать, созревания, проделав путь от Аборта доЯсперса. Глава этого азбучного семейства также держал библиотеку, однако онасостояла по преимуществу из правоведческих трудов и множества пухлыхгроссбухов, с буквицами по корешкам. Все, что мог отыскать здесь профан дляпоучения и потехи, вместилось в сафьянный альбом, куда судья любовновклеивал жизнеописания и портреты тех, кого он посадил за решетку или наэлектрический стул: незабываемые лица слабоумных громил, последние затяжки ипоследние ухмылки, вполне обыкновенные с виду руки душителя, самодельнаявдовушка, тесно посаженные немилосердные зенки убийцы-маниака (чем-топохожего, допускаю, на покойника Жака д'Аргуса), бойкий отцеубийца годочковсеми ("А ну-ка, сынок, расскажи-ка ты нам--") и грустный, грузныйстарик-педераст, взорвавший зарвавшегося шантажиста на воздух. Отчастиподивило меня то, что домашним хозяйством правил именно мой ученыйвладетель, а не его "миссус". Не только оставил он для меня подробнейшуюопись домашней утвари, обступившей нового поселенца подобно толпенедружелюбных туземцев, он потратил еще великие труды, выписав на листочкирекомендации, пояснения, предписания и дополнительные реестры. Все, к чему якасался в первый свой день, предъявляло мне образцы гольдсвортианы. Яотворял лекарственный шкапчик во второй ванной комнате и оттуда выпархиваладепеша, указующая, что кармашек для использованных бритвенных лезвий слишкомзабит, чтобы пользоваться им и впредь. Я распахивал рефриджератор, и онсурово уведомлял меня, что в него не положено класть "каких бы то ни былонациональных кушаний, обладающих трудно устранимым запахом". Я вытягивалсредний ящик стола в кабинете -- и находил там catalogue raisonnй1 егоскудного содержимого, каковое включало комплект пепельниц, дамасский нож длябумаг (описанный как "старинный кинжал, привезенный с Востока отцом миссисГольдсворт") и старый, но неистраченный карманный дневник, с надеждойдозревающий здесь времен, когда проделает полный круг и вернется к немусогласный на все календарь. Среди множества подробнейших извещений,прикрепленных к особой доске в Aладовке, -- поучений послесарно-водопроводному делу, диссертаций об электричестве и трактатов окактусах, -- я нашел диету для черной кошки, доставшейся мне в видеприложения к дому:
Пон, Ср, Пятн: Печенка
Вт, Четв, Субб: Рыба
Воскр: Рубленное мясо
(Все, что она от меня получила, -- это молоко и сардинки. Приятная былазверушка, но скоро ее маята стала действовать мне на нервы, и я сдал ее варенду миссис Финлей, поломойке.) Но самое, быть может, уморительноеуведомление касалось обхождения с оконными шторами, которые мне надлежалозадергивать и раздирать различными способами в различное время суток, дабыне дать солнцу добраться до мебели. Для нескольких окон описывалосьрасположенье светила, подневное и посезонное, и если бы я и впрямь все этопроделывал, быть бы мне заняту не меньше участника регаты. Имелась, правда,оговорка со щедрым предположением, что, может быть, я -- чем орудоватьшторами -- предпочту таскать и перетаскивать из солнечных пределов наиболеедрагоценные предметы (как то: два вышитых кресла и тяжеленную "королевскуюконсоль"), но совершать это следовало осторожно, дабы не поцарапать стенныебагетки. Я не могу, к сожалению, воссоздать точной схемы перестановок, ноприпоминаю, что мне надлежало производить длинную рокировку перед сном икороткую сразу же после. Милый мой Шейд ревел от смеха, когда я пригласилего на ознакомительную прогулку и позволил самому отыскать несколько такихзахоронок. Слава Богу, его здоровое веселье разрядило атмосферу damnuminfectum{2}, в которой я вынужден был обретаться. Он, со своей стороны,попотчевал меня многими анекдотами касательно суховатого юмора судьи иповадок, присущих ему в заседательной зале, в большинстве то были, конечно,фольклорные преувеличения, кое-что -- явные выдумки, впрочем, все вполнебезобидные. Шейд не стал смаковать смехотворных историй, -- добрый старыймой друг не был до них охоч, -- о страшных тенях, которые отбрасывала напреступный мир мантия судьи Гольдсворта, о том, как иной злодей, сидя втемнице, буквально издыхает от raghdirst (жажды мести), всех этих глумливыхпошлостей, разносимых бездушными, скабрезными людьми, для которых попростуне существует романтики, дальних стран, опушенных котиком алых небес,сумрачных дюн сказочного королевства. Но будет об этом. Я не желаю мять икорежить недвусмысленный apparatus criticus{3}, придавая ему кошмарноесходство с романом.
Ныне для меня невозможным было бы описание жилища Шейда на языкезодчества -- да, собственно, на любом другом, кроме языка щелок, просветов,удач, окаймленных оконной рамой. Как упоминалось уже (смотриПредисловие), явилось лето и привело за собой оптические затруднения:притязательница-листва не всегда разделяла со мною взгляды, она затмилазеленый монокль непроницаемой пеленой, превратясь из ограды в преграду. Темвременем (3 июля, согласно моему дневнику), я вызнал -- от Сибил, не отДжона, -- что друг мой начал большую поэму. Пару дней не видев его, яухватился за случай и занес ему кое-какую третьеразрядную почту -- изпридорожного почтового ящика, стоявшего рядом с гольдсвортовым (которым янапрочь пренебрег, оставив его забиваться брошюрками, местной рекламой,торговыми каталогами и прочим сором этого сорта), -- и наткнулся на Сибил,до поры скрытую кустами от моего соколиного ока. В соломенной шляпке и всадовых перчатках она сидела на корточках перед грядкой цветов, что-то тамподрезая или выдергивая, и ее тесные коричневые брюки напомнили мне"мандолиновые лосины" (как я шутливо прозвал их), какие нашивала когда-томоя жена. Она сказала, что не стоит забивать ему голову этой рекламнойдребеденью, и добавила к сведению, что он "начал настоящую большую поэму"
Кровь бросилась мне в лицо, я что-то промямлил о том, что он пока ничего мнеиз нее не показывал, она же распрямилась, отбросила со лба черные с проседьюпряди, с удивлением на меня поглядела и сказала: "Что значит ничего непоказывал? Он ничего незаконченного никогда никому не показывает
Никогда-никогда. Он с вами даже разговаривать о ней не станет, пока некончит совсем". Вот в это я поверить не мог, но вскоре уяснил из бесед смоим ставшим вдруг странно сдержанным другом, что благоверная изрядновымуштровала его. Когда я пробовал расшевелить его добродушными колкостямивроде того, что "людям, живущим в стеклянных домах, не стоит писать поэм",он только зевал, встряхивал головой и отвечал, что "иностранцам лучшедержаться подальше от старых пословиц". Тем не менее, стремление вызнать,что делает он со всем живым, чарующим, трепетным и мерцающим материалом,который я перед ним развернул, жгучая жажда видеть его за работой (пустьдаже плоды этой работы запретны для меня), оказались слишком мучительны инеутолимы и толкнули меня к разнузданному шпионству, которого никакиестыдливые соображения сдержать уже не могли.
Хорошо известно, как на протяжении многих веков облегчали окна жизньповествоватBям разных книг. Впрочем, теперешний соглядатай ни разу не смогсравниться в удачливости подслушивания ни с "Героем нашего времени", ни свездесущим -- "Утраченного". Все же порой выпадали и мне мгновениясчастливой охоты. Когда мое стрельчатое окно перестало служить мне из-забуйного разрастания ильма, я отыскал на краю веранды обвитый плющом уголок,откуда отлично был виден фронтон поэтова дома. Пожелай я увидеть южную егосторону, мне довольно было пройти на зады моего гаража и по-над изгибомбегущей с холма дороги смотреть, притаясь за стволом тюльпанного дерева, нанесколько самоцветно-ярких окон, ибо он никогда штор не задергивал (она -это да). Когда же меня влекла противная сторона, все, что требовалосьпроделать, -- это взойти по холму к верхнему саду, где мой телохранитель,черный верес, следил за звездами и знаменьями, и за заплатами бледного светапод одиноким фонарным столбом, там, внизу, на дороге. Первый порыв весны какбы выкурил призраков, и я одолел весьма своеобразные и очень личные страхи,о которых сказано в ином месте (смотри примечание к строке 64), и небез удовольствия проходил в темноте травянистым и каменистым отрогом моихвладений, заканчивающимся в рощице псевдоакаций, чуть выше северной стороныдома поэта.
Однажды, три десятилетия тому, в нежном, в ужасном моем отрочестве, мнедовелось увидать человека в минуту его соприкосновения с Богом. В перерывемежду репетициями гимнов я забрел в так называемый Розовый Дворик, чтопомещается позади Герцоговой Капеллы в моей родной Онгаве. Пока я томилсятам, поочередно прикладывая голые икры к гладкой прохладе колонны, я слышалдалекие сладкие голоса, сплетавшиеся в приглушенную мелодию мальчишескоговеселья, которое помешала мне разделить случайная неурядица, ревнивая ссорас одним пареньком. Звук торопливых шагов заставил меня оторвать унылый взорот штучной мозаики дворика -- от реалистических розовых лепестков,вырезанных из родштейна, и крупных, почти осязаемых терний из зеленоватогомрамора. Сюда, в эти розы и тернии, вступила черная тень: высокий, бледный,длинноносый и темноволосый молодой послушник, раз или два уже виденный мноюокрест, размашистым шагом вышел из ризницы и, не заметив меня, стал посредидвора. Виноватое омерзение кривило его тонкие губы. Он был в очках. Сжатые
