Школьная библиотека

кой-какие еще парадные покои, эта русская пара перенесла свою деятельность вту часть галереи, где огромные полотна Эйштейна чаровали многиепоколения земблянских принцев и принцесс. Не умея добиться сходства и потомумудро ограничившись распространенным жанром утешительного портрета, Эйштейнпроявил себя выдающимся мастером trompe l'oeil{1} в изображении разного родапредметов, окружавших его почтенные мертвые модели, заставляя их выглядетьеще мертвее рядом с палым листом или полированной панелью, которые онвоспроизводил с такой любовью и тщанием. Но помимо того, в иных из этихпортретов Эйштейн прибегал к довольно странному трюку: меж украшений издерева или шерсти, золота или бархата он, бывало, вставлял одно, и в самомделе выполненное из материала, который в прочих местах картины передавалаживопись. В этом приеме, имевшем очевидной целью обогатить эффекты егозримых и осязаемых достижений, было все же нечто низкое, он обнаруживал нетолько явный изъян в даровании Эйштейна, но и тот простенький факт, что"реальность" не является ни субъектом, ни объектом истинного искусства,которое творит свою, особливую "реальность", ничего не имеющую общего с"реальностью", доступной общинному оку. Но вернемся к нашим умельцам, чьепостукивание приближалось вдоль галереи к изгибу, у которого стояли,прощаясь, король и Одон. В этом месте висел громадный портрет, запечатлевшийпрежнего хранителя казны, дряхлого графа Ядрица, написанного опирающимся начеканный с гербом ларец, одну из сторон которого, обращенную к зрителю,образовывала продолговатая накладка из настоящей бронзы, а на написанной вперспективе затененной крышке ларца художник изобразил блюдо с прекрасновыполненной двудольной, похожей на человеческий мозг половинкой ядрагрецкого ореха.

"Хорошенький их ожидает сюрприз", -- пробормотал Одон на родном языке,пока жирный страж проделывал в углу положенные, довольно утомительныепроцедуры, хлопая об пол ружейным прикладом.

Можно простить двум советским профессионалам предположение, что занастоящим металлом найдется и настоящий тайник. В эту минуту они решали:отодрать ли накладку или снять картину, мы же позволим себе слегка забежатьвперед и уверить читателя, что тайник -- продолговатая ниша в стене -- там,и верно, имелся, но впрочем не содержал ничего, кроме ломаной ореховойскорлупы.

Где-то взвился железный занавес, открыв расписной, с нимфами иненюфарами. "Завтра я принесу вам флейту", -- со значением крикнулпо-земблянски Одон и улыбнулся, уже затуманиваясь, уже теряясь в дали своегофеспианского мира.

Жирный стражник отвел короля назад в его комнату и сдал смазливомуХэлу. Половина десятого. Король ложится в постель. Лакей, нервозныймерзавец, принес всегдашнее молоко и ночную стопочку коньяку и вынесшлепанцы и халат. Уже он вышел из комнаты, как король приказал ему выключитьсвет, отчего вернулась обратно рука и пясть в перчатке нашарила и повернулавыключатель. Дальняя молния еще трепетала на оконном стекле. В темнотекороль прикончил питье и поставил пустую стопку на столик, и она,приглушенно звякнув, чокнулась со стальным электрическим фонарем,припасенным предусмотрительными властями на F1лучай, если выключатэлектричество, что в последнее время проделывали частенько.

Ему не спалось. Повернув голову, он глядел на полоску света под дверью

В конце концов, дверь тихонько приотворилась и просунулся внутрь молодойкрасивый тюремщик. Шальная мыслишка сплясала в мозгу короля, однако молодойчеловек всего лишь хотел предупредить узника, что намерен присоединиться коднополчанам, играющим в соседнем дворе, и что дверь он до своеговозвращенья запрет. А ежели королю чего потребуется, пускай покричит в окно

"И долго тебя не будет?" -- спросил король. "Yeg ved ik" [Не знаю], -ответил стражник. "Доброй ночи, злой мальчик", -- сказал король.

Он обождал, пока силуэт стражника возникнет в свете двора, где прочиефуляки радостно приняли его в игру. Тогда, в безопасной тьме, корольпокопался в одеждах на донышке шкапа и натянул поверх пижамы нечто, на ощупьсошедшее за лыжные брюки, и что-то еще, пахнувшее старым свитером

Дальнейшие раскопки наградили его парой теннисных туфель и шерстяной шапкойс наушниками. И король приступил к тому, что уже отрепетировало воображение

Когда он снимал вторую полку, что-то, мелко стукнув, упало, он догадался -что -- и подобрал, пусть будет талисманом.

Нажать кнопку фонарика, не погрузившись вполне, он не посмел, не мог онпозволить себе и шумно споткнуться, а потому одолел восемнадцать незримыхступеней более или менее сидя, будто пугливый новичок, что на заду съезжаетпо мшистым камням Маунт-Крона. Тусклый свет, наконец испущенныйфонарем, был теперь его драгоценнейшим спутником, -- дух Олега, призраксвободы. Он ощущал смесь восторга и тревоги, род любовной радости, впоследний раз испытанный им в день коронации, когда при подходе к тронунесколько тактов сочной, сильной и полнозвучной музыки (ни автора ее, нифизического источника он так никогда и не установил) поразили его слух, и онвдохнул аромат помады хорошенького пажа, склонившегося, чтобы смахнуть сножной скамейки розовый лепесток, и в свете фонаря король ныне увидел себяоблаченным в уродливо яркий багрец.

Потайной ход, казалось, еще опустился. Вторжение окружения сталонамного заметней, чем в день, когда двое подростков, исследуя ход, дрожали вбезрукавках и шортах. Лужа переливчатой ровной воды удлинилась, вдоль ееберега брела, словно хромец со сломанным зонтом, больная летучая мышь

Памятная россыпь цветного песка хранила тридцатилетней давности рубчатыйоттиск олеговых башмаков, бессмертный, как след ручной газели египетскогоребенка, тридцать столетий назад оставленный на синеватых нильских кирпичах,подсыхавших на солнце. А там, где ход прорезал фундамент музея, неведомо какочутилась сосланная и забытая безголовая статуя Меркурия,сопроводителя душ в Нижний Мир, и треснувший кратер с двумя чернымифигурками, играющими под черной пальмой в кости.

В последнем колене прохода, упиравшемся в зеленую дверь, валялисьгрудой какие-то хлипкие доски, беглец, спотыкаясь, прошел по ним. Он отпердверь и, потянув ее, застрял в тяжелой черной завесе. Едва зарылся он в еевертикальные складки, ища какого-либо прогала, как слабый фонарь закатилбеспомощное око и угас. Он разжал ладонь, и фонарик ухнул в глухую пустоту

Король вонзил обе руки в глубокие складки пахнущей шоколадом ткани и,несмотря на неверность и опасность этой минуты, его движение физически, еслитак можно выразиться, напомнило ему о смешных, сперва разумных, а послеотчаянных колыханиях театрального занавеса, сквозь который тщетно пытаетсяпрорваться занервничавший актер. Это гротескное ощущение -- и в такуюдьявольскую минуту -- разрешило тайну прохода еще до того, как он все жевыбрался из завесы в тускло освещенную, полную тусклого хламаlumbarkamer, бывшую некогда гримерной Ирис Акт в Королевском театре

Она так и осталась тем, чем стала после смерти актрисы: пыльной дырой,сообщающейся с подобием зальчика, где иногда околачивались в дни репетицийактеры. Куски мифологических декораций, прислоненных к стене, наполовинускрыли большое фото короля Тургуса в бархатной раме, -- таким он был в тупору, когда проход в милю длиной служил экстравагантным пособником егосвиданий с Ирис.

Беглец, облаченный в багрец, проморгался и выбрался в зальце. Дверимногих гримерных выходили сюда. Где-то за ними взревела буря оваций истихла. Иные, далекие звуки обозначили начало антракта. Несколькокостюмированных исполнителей прошло мимо короля, в одном из них он призналОдона. На Одоне был бархатный камзол с медными пуговицами, бриджи иполосатые чулки -- воскресный наряд гутнийского рыбаря, -- кулак все ещесжимал картонный кинжал, которым он только что разделал свою милашку

"Господи, помилуй", -- сказал он, узрев короля.

Выхватив их кучи фантастических одеяний два плаща, Одон подтолкнулкороля к ведущей наружу лестнице. Одновременно в кучке людей, куривших налестничной площадке, произошло смятение. Старый иня0иган, сумевший, умасливразличных чинуш-экстремистов, добиться поста главного режиссера, ткнул вкороля дрожащим перстом, но будучи ужасным заикой, так и не смог выдавитьслов гневного узнавания, от которых клацали его фальшивые челюсти. Корольпопытался натянуть козырек шапки на лицо, -- и едва не упал на нижнихступенях узенькой лестницы. Снаружи лил дождь. Лужа отразила карминный егосилуэт. Несколько машин стояло в поперечном проулке. Здесь Одон обыкновеннооставлял свой гоночный автомобиль. На один страшный миг ему показалось, чтомашину угнали, но тут же он с исключительным облегчением вспомнил, что нынчепоставил ее на соседней улице. (Смотри интересные заметки к строке149.)

Строки 131-133: Я тень, я свиристель, убитый влет поддельной далью,влитой в переплет окна

Здесь вновь подхвачена изысканная мелодия двух открывающих поэму строк

Повторение этой протяжной ноты спасено от монотонности тонкой вариацией в132-й строке, где обратный ассонанс между первым ее словом и рифмойдарит нашему уху своеобразное томное наслаждение, подобно отзвукуполузабытой грустной песни, в напеве которой значения больше, чем в словах

Ныне, когда "поддельная даль" и в самом деле исполнила ужасное ееназначение, и поэма, оставленная нам, -- это единственная уцелевшая "тень",мы невольно прочитываем в этих стихах нечто большее простой игры отображенийи дрожи миража. Мы ощущаем, как судьба в обличии Градуса милю за милейпожирает "поддельную даль", лежащую между ним и несчастным Шейдом. Тоже иему предстояло в слепом и упорном полете встретиться с отражением, чторазнесет его на куски.

И хотя Градус пользовался всеми доступными средствами передвижения -наемными автомобилями, пригородными поездами, эскалаторами, аэропланами, -почему-то мысленно видишь его и мышцей рассудка ощущаешь как бы вечнонесущимся по небу с черным чемоданом в одной руке и неряшливо свернутымзонтом в другой, в долгом скольжении над морем и сушей. Сила, что переноситего, -- это волшебное действие самой поэмы Шейда, само устройство и ходстиха, мощный двигатель ямба. Никогда прежде неумолимость поступи рока необретала столь ощутимой формы (иные образы приближения этого