Школьная библиотека

и рослый, и я испытывал большое эстетическое наслаждение, наблюдая как онвесело управляется с почвой и с дерном или нежно обхаживает луковицытюльпанов, или выкладывает плиткой дорожки, которые, быть может, -- а бытьможет и нет, -- приятно удивят моего домохозяина, когда тот вернется изАнглии (где за ним, надеюсь, не гоняются кровожадные маниаки!). Как ятомился желанием уговорить его, -- садовника, а не домохозяина, -- носитьгромадный тюрбан и шальвары, и браслет на лодыжке. Уж верно, я бы заставилего нарядиться в согласьи с давними романтическими представлениями омавританском принце, будь я северным королем -- или, правильнее, будь япо-прежнему северным королем (изгнание переходит в дурную привычку). Тыукоришь меня, мой скромник, за то, что я так много пишу о тебе в этойзаметке, но я почитаю себя обязанным уплатить тебе эту дань. В конце концов,ты спас мне жизнь. Ты да я, мы были последними, кто видел Джона Шейда живым,и ты признался потом в странном предчувствии, заставившем тебя прерватьработу, когда из кустов ты увидел, как мы идем к крыльцу, на котором стоял-(Из суеверия я не могу записать странное, нечистое слово, к которому тыприбегнул.)

Строка 1000 [= Строке 1: Я тень, я свиристель, убитый влет]

Сквозь тонкую ткань бумажной рубашки Джона различались сзади розоватыепятна там, где она прилегала к коже над и вокруг ошейка смешной одежки,которую он надевал под рубашку, как всякий порядочный американец. С какоймучительной ясностью я вижу, как перекатывается одно тучное плечо, какприподымается другое, вижу седую копну волос, складчатый затылок, красный вгорошек платок, вяло свисающий из одного кармана, припухлость бумажника вдругом, широкий бесформенный зад, травяное пятно на седалище старыхзащитного цвета штанов, истертые задники мокасин, слышу приятный рокоток,когда он оглядывается и, не останавливаясь, произносит что-нибудь вроде: "Высмотрите там, ничего не рассыпьте, -- не фантики все-таки" или (наморщась):"Придется опять писать Бобу Уэльсу [наш мэр] про эти чертовы ночныегрузовики по вторникам".

Мы уже добрались до гольдсвортовой части проулка и до мощеной плиточнойдорожки, что ползла вдоль бокового газона к гравийному подъездному пути,поднимавшемуся от Далвичского тракта к парадной двери Гольдсвортов, каквдруг Шейд заметил: "А у вас гость".

На крыльце боком к нам стоял приземистый, плотный, темно-волосатыймужчина в коричневом костюме, придерживая за глупую хватку мятый и тертыйпортфель и еще указуя скрюченным пальцем на только что отпущенную кнопкузвонка.

-- Убью, -- пробормотал я. Недавно какая-то девица в чепце всучила мнекипу религиозных брошюр, пообещав, что ее брат, которого я невесть почемувообразил себе хрупким и нервным юношей, заглянет, чтобы обсудить со мнойПромысел Божий и разъяснить все, чего я не пойму из брошюр. Ничего себе,юноша!

-- Ну я же его убью, -- шепотом повторил я, так несносна была мнемысль, что упоенье поэмой может отсрочиться. В бешенстве, поспешая избытьдокучного гостя, я обогнул Шейда, шагавшего до того впереди меня, ивозглавил шествие к двойному наслаждению столом и стилем.

Видел ли я когда-либо Градуса? Дайте подумать. Видел? Память мотаетголовой. И все же убийца уверял меня после, что однажды я, озирая из башнидворцовый сад, помахал ему, когда он с одним из бывших моих пажей, юношей,чьи волосы походили на мягкую стружку, тащил из теплицы к телеге стекленнуюраму; да и теперь, едва визитер поворотился к нам и оцепенил нас близкосидящими глазами печальной змеи, я ощутил такой трепет узнавания, что, спи яв ту минуту, -- непременно бы пробудился со стоном.

Первая пуля отхватила пуговицу с рукава моего черного блайзера, втораяпропела над ухом. Уверения, что целил он не в меня (только что виденного вбиблиотеке, -- будем последовательны, господа, как-никак мы живем врациональном мире), не в меня, а в седого взлохмаченного господина у меня заспиной, -- это попросту злобный вздор. Ну конечно же он целил в меня, датолько все время промахивался, неисправимый мазила, я же непроизвольноотшатнулся, взревел и растопырил большие сильные руки (левая еще сжималапоэму, "еще прильнув к ненарушимой тени", если процитировать МэтьюАрнольда, 1822-1888), силясь остановить безумца и заслонить Джона, вкоторого, как я опасался, он может совершенно случайно попасть, а Джон,милый, неловкий, старый Джон, цеплялся за меня и тянул назад, под защитусвоих лавров, с озабоченной суетливостью горемычного мальчика-хромоножки,что пытается вытащить припадочного братика из-под града камней, коимиосыпают их школьники, -- зрелище, некогда обыкновенное во всякой стране. Яощутил -- и сейчас еще ощущаю, как рука Джона закопошилась в моей, нашариваякончики пальцев, и отыскала их лишь для того, чтобы сразу же выпустить, какбудто в возвышенной эстафете вручила мне палочку жизни.

Одна из пуль, миновавших меня, ударила Джона в бок и прошла черезсердце. Внезапно лишась его присутствия сзади, я потерял равновесие,одновременно, для завершения фарса фортуны из-за живой изгороди ужаснымударом рухнула на макушку Джека-стрелка лопата садовника, и Джек повалился,а оружие его отлетело в сторону. Наш спаситель подобрал пистолет и помог мнеподняться. Жутко болел копчик и правая рука, но поэма была спасена. Воттолько Джон лежал ничком на земле с красным пятном на белой рубашке. Я ещенадеялся, что он не убит. Умалишенный сидел на крыльце, обморочно облапивкровоточащую голову окровавленными руками. Оставив садовника приглядеть заним, я помчался в дом и спрятал бесценный конверт под грудой девичьихкалошек, ботиков на меху и резиновых белых сапог, сваленных на пол стенногошкапа, -- я вышел из шкапа, как если бы в нем кончался подземный ход, покоторому я проделал весь путь из моего заколдованного замка, из Земблы вАркадию. Потом я набрал 11111 и со стаканом воды вернулся на место кровавойбойни. Бедный поэт лежал уже на спине, уставя мертвые очи в вечернююсолнечную лазурь. Вооруженный садовник и увечный убивец рядком покуривали накрылечке. Последний, то ли оттого, что страдал от боли, то ли решившисьиграть новую роль, не обращал на меня никакого внимания, словно бы я был нея, а гранитный король на гранитном коне с Тессерской площади вОнгаве; но поэма была цела.

Садовник поднял стакан, поставленный мною сбоку от крыльца, рядом сцветочным горшком, и поделился водой с душегубом, и проводил его до уборнойв подвале, и появилась полиция и карета, и бандюга сказал, что зовут егоДжеком Греем, без определенного места жительства, не считая Клиники дляубийц и сумасшедших извергов, "куси", хорошая собачка, в которой его давноуже следовало прописать постоянно и из которой, по мнению полиции, он толькочто удрал.

-- Ну пошли, Джек, надо тебе залепить чем-нибудь голову, -- сказалспокойный, но решительный полицейский, перешагивая через тело, и тутнаступила жуткая минута, потому что подъехала дочь доктора Саттона, а с неюСибил Шейд.

В ту суматошную ночь я, улучив минуту, перетащил поэму из-под ботиковчетверки Гольдсвортовых нимфеток под простую охрану моего черного чемодана,но лишь когда забрезжил день, я счел осмотр моего сокровища достаточнобезопасным.

Мы знаем, как глубоко, как глупо я веровал, что Шейд сочиняет не простопоэму, но своего рода романсеро о Земблянском Короле. Мы приготовлены кожидающему меня разочарованию. О нет, я не думал, что он посвятит себяполностью этой теме. Разумеется, он мог сочетать ее с какими-то сведениямииз собственной жизни, с разрозненной американой, -- но я был уверен, что впоэму войдут удивительные события, которые я ему описал, оживленные мнойперсонажи и вся неповторимая атмосфера моего королевства. Я и название емупредложил хорошее -- название скрытой во мне книги, которой страницы емуоставалось разрезать: "Solus Rex", -- а вместо него увидел "Бледное пламя",ни о чем мне не говорящее. Я начал читать. Я читал все быстрей и быстрей. Яс рычанием пронесся через поэму, как пробегает разъяренный наследникзавещание старого плута. Куда подевались зубчатые стены моего закатногозамка? Где Прекрасная Зембла? Где хребты ее гор? Где долгая дрожь в тумане?А мои миловидные мальчики в цвету, а радуга витражей, а Паладины Черной Розыи вся моя дивная повесть? Ничего этого не было! Вся многосложная лепта,которую я приносил ему с упорством гипнотизера и неутомимостью любовника,просто исчезла. О, как выразить мне мою муку! Взамен чудесной, буйнойромантики -- что получил я? Автобиографическое, отчетливо аппалаческое,довольно старомодное повествование в ново-поповском просодическом стиле, -написанное, конечно, прекрасно, Шейд и не мог написать иначе, -- но лишенноевсей моей магии, той особенной складки волшебного безумия, которое, какверилось мне, пронижет поэму, позволив ей пережить свое время.

Постепенно всегдашнее самообладание возвращалось ко мне. Я с пущимтщанием перечел "Бледное пламя". Я ожидал теперь меньшего, и поэма мнепонравилась больше. И что это? Откуда взялась эта далекая, смутная музыка,это роение красок в воздухе? Там и сям находил я в поэме и особенно,особенно в бесценных вариантах, блестки и отголоски моего духа, длиннуюструйную зыбь -- след моей славы. Теперь я испытывал к поэме новую, щемящуюнежность, словно к юному и ветреному созданию, что было похищено чернымгигантом ради животного наслаждения, но ныне вернулось под защиту нашегокрова и парка и пересвистывается с конюшенными юношами, и плавает сприрученным тюленем. Еще болит уязвленное место, ему и должно болеть, но состранной признательностью мы целуем эти тяжкие влажные вежды и нежимоскверненную плоть.

Мой комментарий к поэме, пребывающий ныне в руках читателя,представляет собой попытку отделить эти отзвуки, эти отблески пламени, этифосфоресцирующие улики, все обилие подсознательных заимствова8й Шейда

Некоторые мои заметки, возможно, отзываются горечью, -- но я приложил всестарания, чтобы не выставить напоказ никаких обид. И в этой последнейсхолии я не намерен пенять на пошлые и жестокие домыслы, коипозволили себе обнародовать профессиональные репортеры и шейдовы "друзья",извратившие в состряпанных ими некрологах обстоятельства его гибели. Ихотзывы обо мне я расцениваю как смесь журналистской заскорузлости и