Школьная библиотека

пожалуй. Может быть, с философской или музыкальной прожилкой. Где теперьЯшин приятель? Вряд ли сюда заглядывает).

"Halb fu:nf ungefa:hr", -- добавил он на вопрос Федора Константиновичаи, забрав свою трость, покинул скамейку. Его темная, сутулая фигураудалилась по тенистой тропе. (Может быть, поэт? Ведь есть же в Германиипоэты. Плохенькие, местные, -- но всг-таки, не мясники. Или только гарнир кмясу?).

Ему было лень возвращаться на другой берег вплавь; он побрел подорожке, огибающей озеро с северной стороны. Там, где шел широкий песчаныйсвалок к воде, с обнаженными корнями опасливых сосен, удерживающимиоползающий берег, было опять людно, и внизу, на полоске травы, лежало триголых трупа, белый, розовый и коричневый, как тройной образец действиясолнца. Дальше, по загибу озера, тянулось болотце, и темная, почти чернаяземля тропы свежо липла к пяткам. Он поднялся опять наверх, по усыпанномухвойными иголками скату, и пошел пестрым лесом к своему логовищу. Быловесело, грустно, солнечно, тенисто, -- не хотелось возвращаться домой, апора было. На минуту он прилег у старого дерева, словно подозвавшего, -покажу что-то интересное. Среди деревьев зазвучала песенка, и вот -показались, идущие скорым шагом, пять евангелических сестер, круглолицых, вчерных платьях и белых наколках, и песенка -- смесь гимназического иангельского -- всг время висела между ними, покамест то одна, то другаянаклонялась на ходу, чтобы сорвать скромный цветок (незримый ФедоруКонстантиновичу, хотя он лежал близко), и разгибалась особенно ловко,одновременно догоняя остальных, подхватывая такт и приобщая призрак цветка кпризрачному пучку идиллическим жестом (пальцы большой и указательныйсоединены на миг, другие отогнуты), -- и стало ясно: ведь все этосценическое действие, -- и какое умение во всем, какая бездна грации имастерства, какой режиссер за соснами, как всг рассчитано, -- и то, что идутслегка вразброд, а вот теперь выровнялись, спереди три, сзади две, и то, чтосзади одна мимолетно смеется (очень келейный юмор), оттого что идущаявпереди вдруг, с оттенком экспансивности, полувсплеснула руками на особеннонебесной ноте, и то, как песенка мельчает, удаляясь, между тем, как всгнаклоняется плечо, и пальцы ловят стебель травы (но он, лишь качнувшись,остался блестеть на солнце... где это уже раз так было -- что качнулось?..),-- и вот -- все уходят за деревья своей скорой походкой на пуговках, икакой-то полуголый мальчик, будто ища свой мяч в траве, грубовато имашинально повторяет обрывок их песенки (знакомый музыкантам смешнойповтор). Как это поставлено! Сколько труда было положено на эту легкую,быструю сцену, на это проворное прохождение, какие мускулы под этим тяжелымс виду черным сукном, которое после антракта будет сменено на газовые пачки!

Облако забрало солнце, лес поплыл и постепенно потух. ФедорКонстантинович направился в чащу, где оставил одежду. В ямке под кустом,всегда так услужливо укрывавшей ее, он теперь нашел только одну туфлю: всеостальное -- плед, рубашка, штаны, -- исчезло. Есть рассказ о том, какпассажир нечаянно вы ронивший из вагонного окна перчатку, немедленновыбросил вторую, чтобы по крайней мере у нашедшего оказалась па0а. В данномслучае похититель поступил наоборот: туфли, вероятно, ему не годились, да ирезина на подошвах была в дырках, но, чтоб, пошутить над своей жертвой, онпару разобщил. В туфле, кроме того, был оставлен клочек газеты с карандашнойнадписью: "Vielen Dank".

Федор Константинович побродил кругом да около, никого и ничего ненайдя. Рубашка была поношенная, Бог с ней, но клетчатого пледа, вывезенногоиз России, и хороших фланелевых штанов, купленных сравнительно недавно, былонемного жалко. Со штанами ушли двадцать марок, третьего дня добытые длячастичной хотя бы уплаты за комнату. Еще ушел карандашик, платок и связкаключей. Последнее было почему-то неприятнее всего. Если сейчас никого доманет, что вполне вероятно, то попасть в квартиру невозможно.

Ослепительно загорелся край облака, и солнце выскользнуло. Оно источалотакую жгучую, блаженную силу, что Федор Константинович, забыв досаду, прилегна мох и стал смотреть туда, где, съедая синеву, близилась следующая снежнаягромада: солнце в нее гладко въехало, с каким-то траурным трепетом вдвоящемся ободке огня, дрожа и летя сквозь кучевую бель, -- а затем, найдявыход, сперва выбросило три луча, а потом распустилось пятнистым огнем вглазах, прокатя их на вороных (так что, куда ни взглянешь, скользят призракикаланчевых баллов), -- и по мере усиления или обмирания света все тени влесу дышали, то припадая грудью к земле, то приподымаясь на руках.

Маленьким побочным утешением служило то, что благодаря завтрашнемуотъезду Щеголевых в Данию, будет всг равно лишняя связка ключей, -- значитможно умолчать о пропаже. Уезжают, уезжают, уезжают! Он вообразил то, чтопостоянно воображал в течение последних двух месяцев, завтрашнее началополной жизни с Зиной, -- освобождение, утоление, -- а между тем заряженнаясолнцем туча, наливаясь, ростя, с набухшими бирюзовыми жилами, с огненнымзудом в ее грозовом корне, всем своим тяжким, неповоротливым великолепиемзаняла небо, лес, его самого, и разрешить это напряжение казалосьчудовищным, человечески непереносимым счастьем. Ветер пробежал по его груди,волнение медленно ослабло, всг было темно и душно, надо было спешить домой

Он еще пошарил под кустами; пожал плечами, потуже завел резиновый поясоктрусиков -- и отправился в обратный путь.

Когда он вышел из леса и стал переходить улицу, смоляное прикосновениеасфальта к босой ступне оказалось приятной новинкой. Дальше, по панели, былотоже интересно идти. Легкость сновидения. Пожилой прохожий в черной фетровойшляпе остановился, глядя ему вслед, и грубо сказал что-то, -- но тут же, ввиде благого возмещения убытка, слепой, сидящий с гармоникой спиной ккаменной ограде, пробормотал, как ни в чем ни бывало, просьбу о малоймилости, выжимая многоугольный звук (странно всг же, -- ведь он должен былслышать, что я бос). Два школьника с кормы трамвая окликнули гологомимоездом, и затем воробьи вернулись на газон, между рельсов, откуда ихспугнул гремящий желтый вагон. Начал капать дождь, и это было так, словнокто-то прикладывал к разным частям его тела серебряную монету. От газетнойбудки медленно отделился и перешел к нему молодой полицейский.

"Так по городу гулять воспрещается", -- сказал он, глядя ФедоруКолстантиновичу в пупок.

"Всг украли", -- объяснил Федор Константинович кратко.

"Этого случаться не должно", сказал полицейский.

"Да, но всг-таки случилось", -- сказал, кивая, Федор Константинович(несколько человек уже остановилось подле и следило с любопытством задиалогом).

"Обокрали ли вас или нет, ходить по улицам нагишом нельзя", -- сказалполицейский, начиная сердиться.

"Однако я должен же как-нибудь дойти до стоянки таксомоторов, -- как выполагаете?".

"В таком виде -- не можете".

"К сожалению, я неспособен обратиться в дым или обрасти костюмом".

"А я вам говорю, что так гулять нельзя", -- сказал полицейский

("Неслыханное бесстыдство", -- комментировал чей-то толстый голос сзади).

"В таком случае, -- сказал Федор Константинович, -- вам остается пойтиза такси для меня, а я пока постою здесь".

"Стоять в голом виде тоже нельзя", -- сказал полицейский.

"Я сниму трусики и изображу статую", -- предложил Федор Константинович.

Полицейский вынул книжечку и так вырвал из нее карандаш, что уронил егона панель. Какой-то мастеровой подобострастно поднял.

"Фамилия и адрес", -- сказал полицейский, кипя.

"Федор Годунов-Чердынцев", -- сказал Федор Константинович.

"Перестаньте делать виды и скажите ваше имя", -- заревел полицейский.

Подошел другой, чином постарше, и полюбопытствовал, в чем дело.

"У меня в лесу украли одежду", -- терпеливо сказал Федор Константиновичи вдруг почувствовал, что совершенно влажен от дождя. Кое-кто из зевакубежал под прикрытие навеса, а старушка, стоявшая у его локтя, распустилазонтик, едва не выколов ему глаз.

"Кто украл?" -- спросил вахмистр.

"Я не знаю, кто, и главное, мне это совершенно безразлично, -- сказалФедор Константинович. -- Сейчас я хочу ехать домой, а вы меня задерживаете".

Дождь внезапно усилился и понесся через асфальт, по всей плоскостикоторого запрыгали свечки, свечки, свечки. Полицейским (уже в конецсвалявшимся и почерневшим от мокроты) ливень, вероятно, показался стихией, вкоторой купальные штаны -- если не уместны -- то, во всяком случае, терпимы

Младший попробовал еще раз добраться до адреса Федора Константиновича, ностарший махнул рукой, и оба, слегка ускорив чинный шаг, отступили под навесколониальной лавки. Блестящий Федор Константинович, побежал среди шумногоплеска, завернул за угол и нырнул в автомобиль.

Доехав и велев шоферу подождать, он нажал кнопку, до восьми часоввечера автоматически отпиравшую дверь, и ринулся вверх по лестнице. Еговпустила Марианна Николаевна: в прихожей было полно народу и вещей: Щеголев,без пиджака, двое мужиков, возившихся с ящиком (в котором, кажется, былорадио), миловидная шляпница с картонкой, какая-то проволока, горка белья изпрачешной...

"Вы с ума сошли!" -- вскрикнула Марианна Николаевна.

"Ради Бога, заплатите за такси", -- сказал Федор Константинович,холодным телом извиваясь между людей и вещей, -- и, наконец, через баррикадучемоданов, он дорвался до своей комнаты.

В тот вечер трапеза была общая, а попозже должны были придти Касаткины,балтийский барон, еще кто-то... За ужином Федор Константинович рассказывал,не без прикрас, о приключившемся с ним, и Щеголев смеялся здоровым смехом, аМарианна Николаевна интересовалась (не зря), сколько в штанах было денег

Зина же пожимала плечами и с непривычной откровенностью науськивала ФедораКонстантиновича на водку, явно опасаясь, что он простудился.

"Ну что ж, -- последний наш вечерок! -- сказат Борис Иванович, вдовольнахохотавшись. -- За ваше преуспевание, синьор. Кто-то мне на-днях говорил,что вы накатали презлой реферат о Петрашевском. Похвально. Слушай, мама, тамстоит еще бутылочка, незачем везти, отдашь Касаткиным"