Школьная библиотека

"...Значит, остаетесь сиротой (продолжал он, принимаясь за итальянскийсалат и необыкновенно грязно его пожирая). Не думаю, что наша ЗинаидаОскаровна будет особенно холить вас. Ась, принцесса?".

"...Да, так-то, дорогой, меняется судьба человечья, печенка овечья

Думал ли я, что вдруг улыбнется счастье, -- тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить

Еще этой зимой ведь прикидывал: зубы на полку али продать МарианнуНиколаевну на слом?... Полтора года, как-никак, прожили с вами вместе, душа-- извините за выражение -- в душу, а завтра расстанемся, -- вероятно,навсегда. Судьба играет человеком. Нынче -- пан, завтра -- папан".

Когда ужин кончился, и Зина пошла вниз впускать гостей, ФедорКонстантинович беззвучно отступил в свою комнату, где от ветра и дождя всебыло тревожно-оживленно. Он прикрыл раму, но через минуту ночь сказала: Нет,-- и с какой-то широкоглазой назойливостью, презирая удары, подступилаопять. Мне было так забавно узнать, что у Тани родилась девочка, и я страшнорад за нее, за тебя. Я Тане на-днях написал длинное лирическое письмо, но уменя неприятное чувство, что я неправильно надписал ваш адрес: вместо "стодвадцать два" -- какой-то другой номер, на ура (тоже в рифму), как уже былораз, не понимаю, отчего это происходит, -- пишешь, пишешь адрес, множествораз, машинально и правильно, а потом вдруг спохватишься, посмотришь на негосознательно, и видишь, что не уверен в нем, что он незнакомый, -- оченьстранно... Знаешь: потолок, па-та-лок, pas ta loque, патолог, -- и такдалее, -- пока "потолок" не становится совершенно чужим и одичалым, как"локотоп" или "покотол". Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет

Во всяком случае, передай Таничке всякого от меня веселого, зеленого,лешински-летнего. Завтра уезжают мои хозяева, и от радости я вне себя: внесебя, -- очень приятное положение, как ночью на крыше. Еще месяц я останусьна Агамемноне, а потом перееду... Не знаю, как сложится дальше. Междупрочим, мой Чернышевский сравнительно неплохо идет. Кто именно тебе говорил,что Бунин хвалит? Мне уже кажется давнишним делом моя возня с этой книгой, ивсе те маленькие бури мысли, заботы пера, -- и теперь я совершенно пуст,чист, и готов принять снова постояльцев. Знаешь, я как цыган черен отгруневальдского солнца. Кое-что вообще намечается, -- вот напишуклассический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами -- -

Дверь вдруг открылась, наполовину вошла Зина и, не отпуская двернойручки, бросила к нему на стол что-то.

"Это заплатите маме", -- сказала она; прищурилась -- и исчезла.

Он развернул бумажку. Двести. Сумма представилась огромной, но минутноевычисление показало, что только как раз хватит за два прошлых месяца,восемьдесят плюс восемьдесят, и за ближайший тридцать пять, уже без еды. Новсг вдруг спуталось, когда он начал соображать, что в этом последнем месяцене обедал, но зато получал более сытный ужин; кроме того, внес за это времядесять (или пятнадцать?) марок, а, с другой стороны, должен за телефонныеразговоры и за кое-какие мелочи, как например, сегодняшний таксомотор

Решение задачи было ему не по силам, скучно; он засунул деньги под словарь.

" -- -- и с описанием природы. Я очень рад, что ты перечитываешь моюштуку, но теперь пора ее забыть, -- это только упражнение, проба, сочинениенакануне каникул. Очень я соскучился по тебе, и, может быть (повторяю, незнаю, как сложится...) посещу тебя в Париже. Вообще, я бы завтра же бросилэту тяжкую, как головная боль, страну, -- где всг мне чуждо и противно, гдероман о кровосмешении или бездарно-ударная, приторно-риторическая,фальшиво-вшивая повесть о войне считается венцом литературы: где литературына самом деле нет, и давно нет; где из тумана какой-то скучнейшейдемократической мокроты, -- тоже фальшивой, -- торчат всг те же сапоги икаска; где наш родной социальный заказ заменен социальной оказией, -- и такдалее, так далее... я бы мог еще долго, -- и занятно, что полвека тому назадлюбой русский мыслитель с чемоданом совершенно тоже самое строчил, -обвинение настолько очевидное, что становится даже плоским. Зато раньше, взолотой середине века, Боже мой, какие восторги! "Маленькая гемютнаяГермания" -- ах, кирпичные домики, ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичекне бьет лошадку дрекольем!.. Ничего, -- он ее по-своему замучит, по-немецки,вF3кромном уголку, каленым железом. Да, я бы давно уехал, но есть некоторыеличные обстоятельства (не говоря о моем чудном здесь одиночестве, о чудномблаготворном контрасте между моим внутренним обыкновением и страшно холодныммиром вокруг; знаешь, ведь в холодных странах теплее, в комнатах; конопатяти топят лучше), но и эти личные обстоятельства способны так повернуться, чтоможет быть, скоро, прихватив их с собой, покину Карманию. А когда мывернемся в Россию? Какой идиотской сантиментальностью, каким хищным стономдолжна звучать эта наша невинная надежда для оседлых россиян. А ведь она неисторическая, -- только человеческая, -- но как им объяснить? Мне-то,конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю,что вернусь, -- во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, аво-вторых, потому что всг равно когда, через сто, через двести лет, -- будужить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя

Вот это уже, пожалуй, надежда историческая, историко-литературная..

"Вожделею бессмертия, -- хотя бы его земной тени!". Я тебе сегодня пишусквозные глупости (как бывают сквозные поезда), потому что я здоров,счастлив, -- а кроме того, всг это каким-то косвенным образом относится ктаниному ребеночку.

Альманах называется "Башня". У меня нет, но я думаю, ты найдешь в любойрусской библиотеке. От дяди Олега мне ничего не было. Когда он выслал?По-моему, ты что-то спутала. Ну, вот. Будь здорова, целую тебя. Ночь, тихоидет дождь, -- он нашел свой ночной темп и теперь может идти бесконечно".

Послышалось, как прихожая наполнилась прощающимися голосами, как упалчей-то зонтик, как ухнул и остановился Зиной вызванный снизу лифт. Всгстихло опять. Федор Константинович вошел в столовую, где Щеголев, усевшись,дощелкивал орехи, жуя на одной стороне, а Марианна Николаевна убирала состола. Ее полное, темно-розовое лицо, с лоснящимися закрутками ноздрей,лиловые брови, абрикосовые волосы, переходящие в колючую синеву на голом,жирном загривке, васильковое око, с засоренным ресничной краской лузгом,мимоходом окунувшее взгляд в опивочную тину на дне чайника, кольца,гранатовая брошь, цветистый платочек на плечах, -- всг это составляло вместегрубо, но сочно намалеванную картину, несколько заезженного жанра. Онанадела очки и достала из сумки листок с цифрами, когда Федор Константиновичспросил, сколько он должен. Щеголев при этом удивленно поднял брови: он былуверен, что с жильца не получит уже ни копейки, и, будучи в сущностичеловеком добрым, еще вчера советовал жене не наседать, а через недели двенаписать Федору Константиновичу из Копенгагена с угрозой обратиться к егородным. После расчета, от двухсот марок Федору Константиновичу осталось трис полтиной, и он пошел спать. В прихожей он встретился с Зиной, вернувшейсяснизу. "Ну?" -- сказала она, держа палец на выключателе, -полувопросительное, полуподгоняющее междометие, значившее приблизительно:"Вы проходите? я здесь тушу, проходите". Ямка ее обнаженной руки,светло-шелковые ноги в бархатных башмаках, опущенное лицо. Погасло.

Он лег и под шопот дождя начал засыпать. Как всегда, на грани сознанияи сна всякий словесный брак, блестя и звеня, вылез наружу: хрустальный хрусттой ночи христианской под хризолитовой звездой... -- и прислушавшаяся намгновение мысль, в стремлении прибрать и использовать, от себя сталадобавлять: и умер исполин яснополянский, и умер Пушкин молодой... -- а таккак это было ужасно, то побежала дальше рябь рифмы: и умер врач зубнойШполянский, астраханский, ханский, сломал наш Ганс кий... Ветер переменился,и пошло на зе: изобразили и бриз из Бразилии, изобразили и ризу грозы... тутбыл опять кончик, доделанный мыслью, которая опускалась всг ниже в адаллигаторских аллитераций, в адские кооперативы слов, не "благо", а"blague". Сквозь этот бессмысленный разговор в щеку кругло ткнулась пуговицанаволочки, он перевалился на другой бок, и по темному фону побежали голые вгруневальдскую воду, и какое-то пятно света в вензельном образе инфузориипоплыло наискось в верхний угол подвечного зрения За некой прикрытой дверцойв мозгу, держась за ее ручку и отворотясь, мысль принялась обсуждать скем-то сложную важную тайну, но когда на минуту дверца отворилась, тооказалось, что речь идет просто о каких-то стульях, столах, атоллах. Вдруг,среди сгущающейся мглы, у последней заставы разума, серебром ударилтелефонный звонок, и Федор Константинович перевалился ничком, падая... Звоностался в пальцах, как если бы он острекался В прихожей, уже опустив трубкуобратно в черный футляр, стояла Зина, -- она казалась испуганной. "Этозвонили тебе, -- сказала она вполголоса. -- Твоя бывшая хозяйка, EgdaStoboy. Просит, чтоб ты немедленно приехал. Там кто-то тебя ждет

Поторопись". Он натянул фланелевые штаны и пошел, задыхаясь, по улице. В этовремя года в Берлине бывает подобие белых ночей: воздух был прозрачно-сер, имыльным маревом плыли туманные дома. Какие-то ночные рабочие разворотилимостовую на углу, и нужно было пролезть через узкие бревенчатые коридоры,причем у входа всякому давалось по фонарику, которые оставлялись у выхода,на крюках, вбитых в столб, или просто на панели, рядом с бутылками из подмолока. Оставив и свою бутылку, он побежал дальше по матовым улицам, ипредчувствие чего-то невероятного, невозможного, нечеловеческиизумительного, обдавало ему сердце, какой-то снежной смесью счастья и ужаса

В серой мгле из здания гимназии вышли парами и прошли мимо слепые дети втемных очках, которые учатся ночью (в экономно-темных школах, днем полныхдетей зрячих), и пастор, сопровождавший их, был похож на лешинскогосельского учителя Бычкова. Прислонившись к фонарю, опустив лохматую голову,расставя ножницами ноги в узких панталонах со штрипками и заложив в карманыруки, стоял худощавый пьяница, словно сошедший со страницы старинной"Стрекозы". В русском книжном магазине был еще свет, -- там выдавали книжкиночным шоферам, и сквозь желтоватую муть стекла он заметил силуэт МишиБерезовского, протягивавший кому-то черный атлас Петри. Тяжело должно бытьтак работать по ночам! Волнение опять захлестнуло его, как только он попал врайон, где жил прежде. Было трудно дышать от бега, свернутый плед оттягивалруку, -- надо было спешить, а между тем он запамятовал расположение улиц,пепельная ночь спутала всг, переменив, как на негативе, взаимную связьтемных и бледных мест, и некого было спросить, все спали. Вдруг выростополь, и за ним -- высокая кирка, с фиолетово-красным окном в арлекиновых