Школьная библиотека

-- и опять через двести лет, самолюбивый неудачник отведет душу на мечтающихо довольстве простаках (если только не будет моего мира, где каждый сам посебе, и нет равенства, и нет властей, -- впрочем, если не хотите, не надо,мне решительно всг равно).

Потсдамская площадь, всегда искалеченная городскими работами (о, старыеоткрытки с нее, где всг так просторно, отрада извозчиков, подолы дам вкушачках, метущие пыль, -- но те же жирные цветочницы). Псевдо-парижскийпошиб Унтер-ден-Линдена. Узость торговых улиц за ним. Мост, баржа и чайки

Мертвые глаза старых гостиниц второго, третьего, сотого разряда. Ещенесколько минут езды, и вот -- вокзал.

Он увидел Зину в бланжевом жоржетовом платье и белой шапочке,взбегающую по ступеням. Она взбегала, прижав к бокам розовые локти, зажавсумку, -- и когда он ее полуобнял, догнав, она обернулась с той нежной,матовой улыбкой, с той счастливой грустью в глазах, которыми она встречалаего наедине. "Слушай", -- сказала она суетливо, -- "я опаздываю, бежим". Ноон ответил, что уже распрощался с ними и подождет ее внизу.

Низкое, садящееся за крыши, солнце, как бы выпало из облаков,покрывавших свод (но уже совсем мягких и отрешенных, как волнистое их таяниена зеленоватом плафоне), и там, в узком просвете, небо было раскалено, анапротив, как медь, горело окно и металлические буквы. Длинная теньносильщика, катящая тень тачки, втянула эту тень в себя, но она опять острымуглом выперла на повороте.

"Будем скучать без тебя, Зиночка, -- сказала Марианна Николаевна, ужеиз вагона. -- Но ты, во всяком случае, возьми отпуск в августе и приезжай кнам, -- посмотрим, может быть и совсем останешься".

"Не думаю, -- сказала Зина. -- Ах да. Я сегодня дала тебе мои ключи. Неувези их, пожалуйста".

"Я, знаешь их в передней оставила... А борины в столе... Ничего:Годунов тебя впустит", -- добавила Марианна Николаевна примирительно.

"Так-то. Счастливо оставаться, -- вращая глазами, сказал БорисИванович, из-за жениного полного плеча. -- Ах, Зинка, Зинка, -- вот приедешьк нам, на велосипеде будешь кататься, молоко хлестать, -- лафа!".

Поезд содрогнулся и вот пополз. Марианна Николаевна еще долго махала

Щеголев, как черепаха, втянул голову (а, сев, вероятно, крякнул).

Она вприпрыжку сбежала по ступеням, -- сумка теперь свисала с пальцев,и от последнего солнечного луча бронзовый блеск пробежал у нее в зрачках,когда она подлетела к Федору Константиновичу. Они поцеловались так, словноона только-что приехала издалека, после долгой разлуки.

"А теперь поедем ужинать, -- сказала она, беря его под руку. -- Ты,наверное, безумно голоден".

Он кивнул. Чем это объяснить? Откуда это странное смущение -- вместоликующей, говорливой свободы, которую я так, так предвкушал? Я словно отвыкот нее или не могу с ней, прежней, примениться к этой свободе.

"Что с тобой? Почему ты окислился?" -- заметливо спросила она послемолчания (они шли к остановке автобуса).

"Грустно расстаться с Борисом Бодрым", -- ответил он, стараясь хотьостротой разрешить стеснение чувств.

"А я думаю, что это вчерашнее безобразие", усмехнулась Зина, -- и вдругон уловил в ее тоне какой-то приподнятый звон, по-своему отвечавший егособственному замешательству и тем самым подчеркивавший и усиливавший его.

"Глупости. Дождь был теплый Я дивно себя чувствую".

Подкатил, сели. Федор Константинович заплатил из ладони за два билета

Зина сказала: "Жалованье я получаю только завтра, так что у меня сейчасвсего две марки. Сколько у тебя?".

"Слабо. От твоих двухсот мне отчислилось три с полтиной, но из нихбольше половины уже ухнуло".

"На ужин-то у нас хватит", -- сказала Зина.

"Ты совсем уверена, что тебе нравится идея ресторана? потому-что мне -не очень".

"Ничего, примирись. Вообще теперь со здоровым домашним столом кончено

Я не умею делать даже яичницу. Надо будет подумать, как устроиться. А сейчася знаю отличное место".

Несколько минут молчания. Уже зажигались фонари, витрины; от незрелогосвета улицы осунулись и поседели, а небо было светло, широко, в облачках,отороченных фламинговым пухом. "Смотри, готовы фоточки".

Он их взял из ее холодных пальцев. Зина на улице, перед конторой,прямая и светлая, с тесно составленными ногами, и тень липового стволапоперек панели, как опущенный перед ней шлагбаум; Зина, боком сидящая наподоконнике с солнечным венцом вокруг головы; Зина за работой, плоховышедшая, темнолицая, -- зато на первом плане -- царственная машинка, сблеском на рычажке каретки.

Она их засунула обратно в сумку, вынула и положила обратно месячныйтрамвайный билет в целофане, вынула зеркальце, посмотрела, оскалившись напломбу в переднем зубе, положила обратно, защелкнула сумку, опустила ее ксебе на колени, посмотрела себе на плечо, смахнула пушинку, надела перчатки,повернула голову к окну, -- всг это необыкновенно быстро, с движением налице, с миганием, с каким-то внутренним покусыванием и втягиванием щек. Нотеперь она сидела неподвижно, сухожилье было натянуто на бледной шее, руки вбелых перчатках лежали на зеркальной коже сумки.

Теснина бранденбургских ворот.

За Потсдамской площадью, при приближении к каналу, пожилая скуластаядама (где я ее видел?), с глазастой, дрожащей собачкой подмышкой, рвануласьк выходу, шатаясь, борясь с призраками, и Зина посмотрела вверх на неебеглым небесным взглядом.

"Узнал? -- спросила она. -- Это Лоренц. Кажется, безумно на меняобижена, что я ей не звоню. В общем, совершенно лишняя дама".

"У тебя копоть на скуле, -- сказал Федор Константинович. -- Осторожно,не размажь".

Опять сумка, платочек, зеркальце.

"Нам скоро вылезать, -- проговорила она погодя. -- Что?".

"Ничего. Соглашаюсь. Вылезем, где хочешь".

"Здесь", -- сказала она еще через две остановки, взяв его за локоть,приподнявшись, сев опять от толчка, поднявшись окончательно, вылавливая, какиз воды, сумку.

Огни уже отстоялись; небо совсем обмерло. Проехал грузовик свозвращавшимися после каких-то гражданских оргий, чем-то махавшими, что-товыкрикивавшими молодыми людьми. Посреди бездревесного сквера, состоявшего избольшого продолговатого цветника, обведенного дорожкой, цвела армия роз

Открытый загончик ресторана (шесть столиков) против этого сквера был отделенот панели беленым барьером с петуньями поверху.

Рядом жрут кабан с кабанихой, у кельнера черный ноготь окунается всоус, а к золотой каемке моего пивного стакана вчера льнула губа сязвочкой... Туман какой-то грусти обволок Зину -- ее щеки, прищуренныеглаза, душку на шее, косточку, -- и этому как-то способствовал бледный дымее папиросы. Шаркание прохожих, как бы месило сгущавшуюся темноту.

Вдруг, в откровенно ночном небе, очень высоко -- -

"Смотри, -- сказал он. -- Какая прелесть!".

По темному бархату медленно скользила брошка с тремя рубинами, -- таквысока, что даже грома мотора не было слышно.

Она улыбнулась, приоткрыв губы, глядя вверх.

"Сегодня?" -- спросил он, тоже глядя вверх.

Теперь только он вступил в строй чувств, который он себе сулил, когдапрежде думал о том, как с ней выскользнет из плена, постепенноутвердившегося за время их встреч, постепенно ставшего привычным, хотя былоснован на чем-то искусственном и, в сущности, недостойном того значения,которое оно приобрело: теперь казалось непонятным, почему в любой из этихчетырехсот пятидесяти пяти дней они просто не съехали со щеголевскойквартиры, чтобы поселиться вдвоем; но вместе с тем он подразумно знал, чтоэта внешняя помеха была только предлогом, только показным приемом судьбы,наспех поставившей первую попавшуюся под руку загородку, чтобы тем временемзаняться важным, сложным делом, внутренней необходимостью которого была какраз задержка развития, зависевшая будто бы от житейской преграды.

Теперь (в этом белом, освещенном загончике, при золотистой близостиЗины и при участии теплой вогнутой темноты, сразу за вырезным озарениемпетуний) он окончательно нашел в мысли о методах судьбы то, что служилонитью, тайной душой, шахматной идеей для едва еще задуманного "романа", окотором он накануне вскольз сообщал матери. Об этом то он и заговорилсейчас, так заговорил, словно это было только лучшее, естественнейшеевыражение счастья, -- которое тут же, побочно, в более общедоступномиздании, выражалось такими вещами, как бархатистость воздуха, три липовыхизумрудных листа, попавших в фонарный свет, холод пива, лунные вулканыкартофельного пюре, смутный говор, шаги, звезда среди развалин туч...

"Вот что я хотел бы сделать, -- сказал он. -- Нечто похожее на работусудьбы в нашем отношении. Подумай, как она за это принялась три года слишним тому назад... Первая попытка свести нас: аляповатая, громоздкая! Однаперевозка мебели чего стоила... Тут было что-то такое размашистое, "средствне жалею", -- шутка ли сказать, -- перевезти в дом, куда я только-чтовъехал, Лоренцов и всю их обстановку! Идея была грубая: через жену Лоренцапознакомить меня с тобой, -- а для ускорения был взят Романов, позвавшийменя на вечеринку к ним. Но тут-то судьба и дала маху: посредник был взятнеудачный, неприятный мне, -- и получилось как раз обратное: из-за него ястал избегать знакомства с Лоренцами, -- так что всг это громоздкоепостроение пошло к чорту, судьба осталась с мебельным фургоном на руках,затраты не окупились".

"Смотри, -- сказала Зина, -- на эту критику она может теперь обидеться-- и отомстить".

"Слушай дальше. Она сделала свою вторую попытку, уже более дешевую, нообещавшую успех, потому что я-то нуждался в деньгах и должен был быухватиться за предложенную работу, -- помочь незнакомой барышне с переводомкаких-то документов; но и это не вышло. Во-первых, потому что адвокат