Школьная библиотека

снежном оцепенении, в которое меня привела эта тихая езда,переживал все знаменитые дуэли, столь хорошо знакомые русскомумальчику. Грибоедов показывал свою окровавленную рукуЯкубовичу. Пистолет Пушкина падал дулом в снег. Лермонтов подгрозовой тучей улыбался Мартынову. Я даже воображал, да проститмне Бог, ту бездарнейшую картину бездарного Репина, на которойсорокалетний Онегин целится в кучерявого Собинова. Кажется, нетни одного русского автора, который не описал бы этих английскихдуэлей а volontй', и покамест мой дремотный ванька сворачивална Морскую и полз по ней, в туманном моем мозгу, как вмагическом кристалле, силуэты дуэлянтов сходились -- в рощахстаринных поместий, на Волковом поле, за Черной Речкой на беломснегу. И, как бы промеж этих наносных образов, бездной зияламоя нежная любовь к отцу -- гармония наших отношений, теннис,велосипедные прогулки, бабочки, шахматные задачи, Пушкин,Шекспир, Флобер и тот повседневный обмен скрытыми от другихсемейными шутками, которые составляют тайный шифр счастливыхсемей.

Предоставив Устину заплатить рупь извозчику, я кинулся вдом. Уже в парадной донеслись до меня сверху громкие веселыеголоса. Как в нарочитом апофеозе, в сказочном мире всеразрешающих совпадений, Николай Николаевич Коломейцев в своихморских регалиях спускался по мраморной лестнице. С площадкивторого этажа, где безрукая Венера высилась над малахитовойчашей для визитных карточек, мои родители еще говорили с ним, ион, спускаясь, со спехом оглядывался на них и хлопал перчаткойпо балюстраде. Я сразу понял, что дуэли не будет, что противникизвинился, что мир мой цел. Минуя дядю, я бросился вверх наплощадку. Я видел спокойное всегдашнее лицо матери, новзглянуть на отца я не мог. Мне удалось, в видепсихологического алиби, пролепетать что-то о драке в школе, нотут мое сердце поднялось,-- поднялось, как на зыби поднялся"Буйный", когда его палуба на мгновенье сравнялась со срезом"Князя Суворова", и у меня не было носового платка.

Все это было давно,-- задолго до той ночи в 1922-ом году,когда в берлинском лекционном зале мой отец заслонил Милюковаот пули двух темных негодяев, и, пока боксовым ударом сбивал сног одного из них, был другим смертельно ранен выстрелом вспину; но ни тени от этого будущего не падало на нарядноозаренную лестницу петербургского дома, и, как всегда, спокойнабыла большая прохладная ладонь, легшая мне на голову, инесколько линий игры в сложной шахматной композиции не были ещеслиты в этюд на доске

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Как известно, книги капитана Майн Рида (1818-- 1883), вупрощенных переводах, были излюбленным чтением русскихмальчиков и после того, как давно увяла его американская иангло-ирландская слава. Владея английским с колыбельных дней, ямог наслаждаться "Безглавым Всадником" (перевожу точно) внесокращенном и довольно многословном оригинале. Двое друзейобмениваются одеждами, шляпами, конями, и злодей ошибаетсяжертвой -- вот главный завиток сложной фабулы. Бывшее у меняиздание (вероятно, лондонское) осталось стоять на полке памятив виде пухлой книги в красном коленкоровом переплете, сводянисто-серой заглавной картинкой, глянец которой был сначалаподернут дымкой папиросной бумаги, предохранявшей ее отнеизвестных посягательств. Я помню постепенную гибель этогозащитного листика, который сперва начал складыватьсянеправильно, по уродливой диагонали, а затем изорвался; самуюже картинку, как бы выгоревшую от солнца жаркого отроческоговоображения, я вспомнить не могу: верно на ней изображалсянесчастный брат Луизы Пойндекстер, два-три койота, кактусы,колючий мескит,-- и вот, вместо той картины, вижу в окноранчо всамделишную юго-западную пустыню с кактусами, слышуутренний, нежно-жалобный крик венценосной Гамбелевойкуропаточки и преисполняюсь чувством каких-то небывалыхсвершений и наград.

Из Варшавы, где его отец, барон Рауш фон Траубенберг, былгенерал-губернатором, мой двоюродный брат Юрий приезжал гоститьлетом в наше петербургское имение, и с ним-то я играл вобщеизвестные майнридовскне игры. Сначала для наших лесныхпоединков мы пользовались пружинными пистолетами, стреляющими спорядочной силой палочками длиной с карандаш, причем для пущейрезвости мы сдирали с металлического кончика резиновуюприсоску; позднее же мы перешли на духовые ружья разнообразныхсистем и били друг в друга из них маленькими стальными яркооперенными стрелами, производившими неглубокие, ночувствительные ранки, если попадали в щеку или руку. Читательлегко может себе представить все те забавы, которые двасамолюбивых мальчика могли придумать, пытаясь перещеголять другдруга в смелости; раз мы переправились через реку у лесопилки,прыгая с одного плавучего бревна на другое; все это скользило,вертелось под ногами, и черно синела глубокая вода, и это дляменя не представляло большой опасности, так как я хорошоплавал, между тем как не отстававший от меня Юрик плаватьсовершенно не умел, скрыл это и едва не утонул в двух саженяхот берега.

Летом 1917-го года, уже юношами, мы забавлялись тем, чтокаждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доскукачелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самымносом лежащего, и покусывали в затылок муравьи, а через полторагода он пал во время конной атаки в крымской степи, и егомертвое тело привезли в Ялту хоронить: весь перед черепа былсдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда онодин поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольноподгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдаетсятеперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успелвыйти из воинственно-романтической майнридовой грезы, котораяпоглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших, нетаких уже частых и не очень долгих летних встреч

2

Недавно в библиотеке американского университета я досталэтого самого "Thй Headiess Horseman", в столетнем, оченьнепривлекательном издании без всяких иллюстраций. Теперь читатьэто подряд невозможно, но проблески таланта есть, и намечаетсяместами даже какая-то гоголевская красочность. Возьмем дляпримера описание бара в бревенчатом техасском отеле пятидесятыхгодов. Франт-бармен, без сюртука, в атласном жилете, в рубашкес рюшами, описан очень живо, и ярусы цветных графинов, средикоторых "антикварно тикают" голландские часы, "кажутся радугой,блистающей за его плечами и как бы венчиком окружают егонадушенную голову" (очень ранний Гоголь, конечно). "Из стекла встекло переходят и лед, и вино, и мононгахила (сорт виски)"

Запах мускуса, абсента и лимонной корки наполняет таверну, арезкий свет "канфиновых ламп подчеркивает темные астериски,произведенные экспекторацией (плевками) на белом песке, которымусыпан пол". Лет девяносто спустя, а именно в 1941-ом году, ясобирал в тех местах, где-то к югу от Далласа, баснословнойвесенней ночью, замечательных совок и пядениц у неоновых огнейбессонного гаража.

В бар входит злодей, "рабосекущий миссисиппец", бывшийкапитан волонтеров, мрачный красавец и бретер, Кассий Калхун

Он провозглашает грубый тост -- "Америка для американцев, апроклятых ирландцев долой!", причем нарочно толкает героянашего романа, Мориса Джеральда, молодого укротителя мустанговв бархатных панталонах и пунцовом нашейном шарфе: он, впрочем,был не только скромный коноторговец, а, как выясняетсявпоследствии к сугубому восхищению Луизы, баронет -- сэр Морис

Не знаю, может быть именно этот британский шик и был причинойтого, что столь быстренько закатилась слава нашегороманиста-ирландца в Америке, его второй родине.

Немедленно после толчка Морис совершает ряд действий вследующем порядке:

Ставит свой стакан с виски на стойку.

Вынимает шелковый платок (актер не должен спешить).

Отирает им с вышитой груди рубашки осквернившее ее виски.

Перекладывает платок из правой руки в левую.

Опять берет стакан со стойки.

Выхлестывает остаток виски в лицо Калхуну.

Спокойно ставит опять стакан на стойку.

Эту художественную серию действий я недаром помню такточно: много раз мы разыгрывали ее с двоюродным братом.

Дуэль на шестизарядных кольтах (нам приходилось ихзаменять револьверами с восковыми пульками в барабанах)