Книга "Лолита". Страница 48
чтобы они вместе предавались здоровым забавам?"
Здоровые забавы? Боже мой!
"Почему бы вам не смотреть на этого Тома и Джона, как нагостей у себя в доме? Почему не затеять беседу с ними? Заставитьих разговориться, рассмешить их, дать им чувствовать себясвободно?"
Входи-ка, Том, в мой публичный дом!
"Если она нарушает правила, не устраивайте ей скандала вприсутствии ее "сообщника". Пусть она испытает тяжесть вашегонеудовольствия наедине с вами, и пусть перестанут ее кавалерысчитать, что она дочь старого людоеда".
Первым делом, старый людоед составил два списка - один"абсолютно запрещенного", другой - "неохотно дозволенного"
Абсолютно запрещены были выезды с кавалерами - вдвоем, или сдругой парочкой, или с двумя парочками (следующий шаг вел,конечно, к массовой оргии). Ей дозволялось зайти в молочный барс подругами и там поболтать да похихикать с какими-нибудьслучайными молодыми людьми, пока я ждал в автомобиле нанекотором расстоянии. Сказал ей, что если ее группу пригласитсоциально приемлемая группа из мужской частной гимназии (той,которая называлась Бутлеровская Академия для Мальчиков) наежегодный бал (под надзором учителей и их жен), я готоврассмотреть вопрос, может ли она облачиться в первое бальноеплатье (воздушное, розовое - в котором тонкорукаятринадцатилетняя или четырнадцатилетняя девочка выглядит какфламинго). Кроме того, я обещал, что устрою вечеринку у нас вдоме, на которую ей можно будет пригласить наиболее хорошенькихиз подруг и наиболее приличных из гимназистов, с которыми она ктому времени познакомится на бутлеровском балу. Но я заверил ее,что пока господствует мой режим, ей никогда, никогда не будетпозволено пойти с распаленным мальчишкой в кинематограф илиобниматься с ним в автомобиле, или встречаться с кавалерами навечеринках у подруг, или вести вне предела слышимости долгиетелефонные разговоры с молодым человеком, даже если онасобирается "только обсуждать его отношения с одной моейподругой".
От этих запретов и ограничений Лолита приходила в ярость,ругала меня паршивым жуликом и еще худшими словесами, - и я вконце концов потерял бы -терпение, если бы не понял вдруг, ксладчайшему моему облегчению, что злило ее, собственно, не то,что я лишаю ее того или другого удовольствия, а лишаю - общихправ. Я, видите ли, покушался на условную программу жизни, наобщепринятые развлечения, на "вещи, которые полагается делать",на отроческую рутину; ибо ничего нет консервативнее ребенка,особливо девочки, будь она самой что ни на есть баснословной,русой, розовато-рыжей нимфеткой в золотой дымке октябрьскоговертограда.
Не истолкуйте моих слов превратно. Я не могу поклясться,что в течение той зимы (1948 - 1949 г.) Лолите не удалось войтимимоходом в непристойное соприкосновение с мальчишками. Как быпристально я ни следил за ее досугами, постоянно случались,конечно, необъяснимые утечки времени, которые она задним числомпыталась заткнуть путем чересчур уж замысловатых объяснений; и,конечно, моя ревность то и дело зацеплялась подломанным когтемза тончайшую ткань нимфеточного вероломства; но я оченьявственно чувствовал, - и ныне могу поручиться за правильно1тьэтого чувства, - что не стоило серьезно опасаться. Я такчувствовал не потому, что ни разу не подвернулся мнекакой-нибудь осязаемый твердый молодой кадык (который я быраздавил голыми руками) среди бессловесных мужского поластатистов, мелькавших где-то на заднем плане, но и потому, чтомне становилось "более чем очевидно" (любимое выражение моейтети Сибиллы), что все варианты старшеклассников - от потеющегоболвана, которого приводит в трепет возможность держать ручкусоседки в темном кино, до самодовольного насильника с чирьями иусиленным до гоночной мощности автомобилем - одинаково претилимоей искушенной маленькой любовнице. "Меня тошнит от мальчиков искандальчиков", намарала она в учебнике, и под этим, рукою Моны(Мона должна теперь появиться с минуты на минуту): "А как насчетРиггера?" (ему тоже пора появиться).
Посему так безлики у меня в памяти те ребята, которых мнедоводилось видеть в ее обществе. Существовал, например, КрасныйСвитер, который в один прекрасный день - в первый день, когдавыпал снег - проводил ее до дому. Из окна гостиной я наблюдал затем, как они напоследок разговаривали у нашего крыльца. На нейбыло первое ее пальто с меховым воротничком; коричневая шапочкавенчала любимую мою прическу - ровная челка спереди, завитушки сбоков и природные локоны сзади - и ее потемневшие от сыростимокасины и белые носки казались еще более неаккуратными, чемвсегда. Она, как обычно, прижимала к груди свои книжки, говоряили слушая собеседника, а ножки ее все время жестикулировали:она то наступала левой на подъем правой, то отодвигала пяткуназад или же скрещивала лодыжки, покачивалась слегка, начернонамечала несколько шажков, - и начинала всю серию снова
Существовал Ветронепроницаемый, который как-то в воскресеньеразговаривал с нею перед рестораном, между тем как его мать исестра пробовали меня утащить ради досужей болтовни; я волочилноги и оглядывался на свою единственную любовь. В ней ужеразвилась не одна традиционная ужимка, как, например, вежливыйспособ молодой барышни показать, что она буквально "скорчилась"от смеха: наклонив голову и все еще имитируя беспомощный хохот,она отступила на несколько шагов (уже чуя мой зов) и затемповернулась и двинулась по направлению ко мне, с потухающейулыбкой. Я гораздо больше любил (может быть, потому что этонапоминало мне ее первую незабвенную исповедь) - ее манерувздыхать ("ах, Боже мой!") с шутливо-мечтательной покорностьюсудьбе, или произносить длинное "Ах, нет!" низким рычащимголоском, когда удар судьбы уже грянул. Но больше всего мненравилось смотреть на нее - раз мы уже заговорили о жестах июности, - когда она, бывало, колесила взад и вперед поТэеровской улице на своем новом велосипеде, тоже казавшемсяпрелестным и юным. Она поднималась на педалях, чтобы работатьими побойчее, потом опускалась в томной позе, пока скоростьизнашивалась. Остановившись у почтового ящичка, относившегося кнам, она (все еще сидя верхом) быстро листала журнал,извлеченный оттуда, совала его обратно, прижимала кончик языка куголку верхней губы, отталкивалась ногой и опять неслась сквозьбледные узоры тени и света.
В общем, она как будто лучше приспособилась к своемуокружению, чем я в свое время представлял себе, созерцая своюизбалованную девочку-рабыню и те броские, как запястья,особенности поведения, которыми она наивно щеголяла зимой вКалифорнии. Хотя я никогда не мог свыкнуться с той постояннойтревогой, в которой бьются нежные сердца великих грешников, ясчитал, что в смысле защитной окраски я ничего убедительнее немог придумать. Лежа у окна на своей узкой кабинетной койке послекраткой сессии обожания и отчаяния в холодной спальне у Лолиты иприпоминая события завершившегося дня, я следил за собственнымобликом, который крался, а не просто проходил, перед воспаленнымоком моего воображения. Я следил, как д-р Гумберт, "красивыйбрюнет" бульварных романов, с примесью, может быть, кельтскойкрови в жилах, принадлежащий, вероятно, к консервативной, еслине консервативнейшей, церкви, выходит проводить дочь в школу. Янаблюдал, как он приветствует медленной улыбкой и приятнымдвижением бровей (черных и густых, как у мужчин на рекламах)добрую госпожу Гулиган, от которой несло чумным смрадом икоторая, я знал, направится, при первом удобном случае, кхозяйской бутылке джина. Глазами западного соседа, бывшегопалача или автора религиозных брошюр - кому какое дело? - явидел в откровенное окно его кабинета нашего героя (как егобишь? кажется, француз или швейцарец), размышляющего передпишущей машинкой (довольно изможденный профиль, почтигитлеровская прядь на бледном лбу). По праздникам можно быловидеть профессора Г. Г. в хорошо сшитом пальто и коричневыхперчатках, шествующего к Вальтону (кафэ, известное своимифарфоровыми, в фиолетовых бантах, кроликами и коробкамишоколада, среди которых сидишь и ждешь, чтобы освободился столик- столик для двоих, еще загаженный объедками предыдущей четы)
Мы теперь видим его в будний день, около часу дня, важноприветствующего стоокую восточную соседку; осторожно маневрируя,он выводит автомобиль из гаража мимо проклятых можжевеловыхкустов и съезжает на скользкую дорогу. Подняв холодный взгляд откниги, смотрю на стенные часы в перегретой университетскойбиблиотеке, среди глыбоподобных молодых женщин, застигнутых ипревращенных в камень переизбытком человеческого знания. Шагаюпо газону колледжа вместе со служителем культа Риггером (он жепреподает Закон Божий в женской гимназии): "Мне кто-то сказал,что ее мать была знаменитой актрисой, погибшей при крушениисамолета. Это не так? Значит, я плохо понял. Неужели? Вот оночто. Очень грустно". (Изволишь, милочка, сублимировать маму?)
