Школьная библиотека

отрывающей глаз от листка с ролью. Она подняла их навстречумоему взгляду, - в них была какая-то небесная пустота. Когда язаявил ей о своем открытии, она осталась до странностибезмятежной и только сказала d'un petit air faussement contrit,что она, конечно, очень скверная девочка, но было простоневозможно противиться соблазну, и вот она потратила эти часымузыки - о читатель, о мой читатель! - на то, чтобы разучивать сМоной в городском парке волшебно-лесные сцены пьесы. Я сказал:"Превосходно", и прошагал к телефону. Мать Моны ответила: "да,она дома" и, с материнским нейтральным вежливо-довольным смешкомудалилась, крича уже за сценой: "Тебя просит Рой", и в следующуюминуту подшелестнула Мона и тотчас же, низким, монотонным, но нелишенным ласковости голосом, принялась отчитывать Роя закакую-то им сделанную или сказанную пакость, и я перебил ее, ивот уже Мона, спокойно переключившись, говорила своимсмиреннейшим, наисексуальнейшим контральто: "да, сэр","разумеется, сэр", "я одна виновата, сэр, в этой несчастнойистории" (какая плавность! какая светскость!), "право, я оченьсожалею" - и так далее и тому подобное, как выражаются этишлюшки.

Я опять спустился на первый этаж, откашливаясь и держасьза сердце. Лолита сидела теперь в гостиной, в своем любимомкожаном кресле. Она сидела развалясь, выкусывая заусеницу, следяза мной глумливым взглядом бессердечных, дымчатых глаз и непереставая качать табурет, на который поставила пятку вытянутой,в одном носке, ноги, - и с приступом тошной боли я увидел ясно,как она переменилась с тех пор, как я познакомился с ней двагода тому назад. Или перемена случилась за последние две недели?Где была моя нежность к ней? Разрушенный миф! Она находиласьпрямо в фокусе моего нахаленного добела гнева. Мгла вожделениярассеялась, ничего не оставив, кроме этой страшнойсветозарности. О да, она переменилась! Кожа лица ничем неотличалась теперь от кожи любой вульгарной неряхи-гимназистки,которая делит.с другими косметическую мазь, накладывая еегрязными пальцами на немытое лицо, и которой все равно, чейгрязный пиджачный рукав, чья прыщами покрытая щека касаются еелица. А меж тем в прежние дни ее лицо было подернуто такимнежным пушком, так сверкало росою слез, когда бывало играючи, якатал ее растрепанную голову у себя на животе! Грубоватаякраснота заменила теперь свечение невинности. Весенний насморк сместным названием "кроличьей простуды" окрасил в огненнорозовыйцвет края ее презрительных ноздрей. Объятый неким ужасом, яопустил взор, и он машинально скользнул по исподней стороне ееопроставшейся, из-под юбчонки напряженно вытянутой ляжки - ах,какими отполированными и мускулистыми стали теперь ее молодыеноги! Ее широко расставленные, серые как матовое стекло глаза, слопнувшей на белке красной жилкой, смотрели на меня в упор, имне казалось, я различаю в ее взгляде тайную мысль, что, можетбыть, Мона права, и ей, сиротке Долорес, удалось бы меня выдатьполиции без того, чтобы самой понести кару. Как я ошибся! Какимбезумцем я себя показал! Все в ней было равно непроницаемо мощь ее стройных ног, запачканная подошва ее белого носка,толстый свитер, которого она не сняла, несмотря на духоту вкомнате, ее новый луковый зоFашок и особенно - тупик ее лица сего странным румянцем и недавно крашенными губами. Эта краскаоставила след на ее передних зубах, и меня пронзило одновоспоминание - о, не образ воскресшей Моники, а образ другой,очень молодой проституточки в борделе, много лет тому назад,которую кто-то успел перехватить, пока я решал, искупает ли ееединственная прелесть - юность - ужасную возможность заразитьсяБог знает чем, и у которой были точно такие же горящие маслаки,и умершая мама, и крупные передние зубы, и обрывок тусклокрасной ленточки в простонародно-русых волосах.

"Ну что же, говори уж", сказала Лолита. "Подтверждениеприемлемо?"

"О да", сказал я. "Абсолютно приемлемо. Да. И я несомневаюсь ни секунды, что вы это вместе придумали. Больше скажу- я не сомневаюсь, что ты ей сообщила все, что касается нас".

"Вот как?"

Я совладел с одышкой и сказал: "Долорес, все это должнопрекратиться немедленно. Я готов выхватить тебя из Бердслея изапереть ты знаешь где, или это должно прекратиться. Я готовувезти тебя через несколько минут - с одним чемоданом; но этодолжно прекратиться, а не то случится непоправимое".

"Непоправимое? Скажите пожалуйста!"

Я отпихнул табурет, который она все раскачивала пяткой, инога ее глухо ударилась об пол.

"Эй", крикнула она, "легче на поворотах!"

"Прежде всего, марш наверх!" крикнул я в свою очередь иодновременно схватил и вытащил ее из кресла. С этой минуты яперестал сдерживать голос, и мы продолжали орать друг на дружку,причем она говорила непечатные вещи. Она кричала, что лютоненавидит меня. Она делала мне чудовищыые гримасы, надувая щекии производя дьявольский лопающийся звук. Она сказала, что янесколько раз пытался растлить ее в бытность мою жильцом у еематери. Она выразила уверенность, что я зарезал ее мать. Оназаявила, что она отдастся первому мальчишке, который этогозахочет, и что я ничего не могу против этого. Я велел ейподняться к себе и показать мне все те места, где онаприпрятывает деньги. Это была отвратительная, нестерпимо-громкаясцена. Я держал ее за костлявенькую кисть, и она вертела ею таки сяк, под шумок стараясь найти слабое место, дабы вырваться вблагоприятный миг, но я держал ее совсем крепко и даже причинялей сильную боль, за которую, надеюсь, сгниет сердце у меня вгруди, и раза два она дернулась так яростно, что я испугался, нетреснула ли у нее кисть, и все время она пристально смотрела наменя этими своими незабвенными глазами, в которых ледяной гневборолся с горячей слезой, и наши голоса затопляли звонившийнаверху телефон, и в этот самый миг, как я осознал этот звон,она высвободилась и была такова.

С персонажами в кинофильмах я, по-видимому, разделяюзависимость от всесильной machina telephonica и ее внезапныхвторжений в людские дела. На этот раз оказалось, что звонитразозленная соседка. Восточное окно гостиной оставалось широкооткрытым, - хотя штора по милости судьбы была опущена; и за этимокном сырая черная ночь кислой новоанглийской весны, затаивдыхание, подслушивала нашу ссору. Мне всегда думалось, что типвнутренне похабной старой девы, внешне похожей на соленую пикшу,- чисто литературный продукт скрещивания родством связанных лицв современном американском романе; но теперь я убежден, чтощепетильная и блудливая мисс Восток - или по-настоящему (вскроемэто инкогнито) мисс Финтон Лебон - должно быть по крайней мерена три четверти высунулась из окна своей спальни, стараясьуловить суть нашей ссоры.

"Какой кавардак... какой галдеж...", квакала телефоннаятрубка. "Мы не живем тут в эмигрантском квартале. Этого нельзяникак -"

Я извинился за шум, поднятый дочерними гостями ("Знаете молодежь...") и на пол-кваке повесил трубку.

Внизу хлопнула дверь. Лолита? Убежала из дому?

В лестничное оконце я увидел, как стремительный маленькийпризрак скользнул между садовыми кустами; серебристая точка втемноте - ступица велосипедного колеса - дрогнула, двинулась иисчезла.

Так случилось, что автомобиль проводил ночь в ремонтноймастерской на другом конце города. Мне приходилось пешкомпреследовать крылатую беглянку. Даже теперь, когда ухнуло ввечность больше трех лет с той поры, я не в силах вообразить этуулицу, эту весеннюю ночь без панического содрогания. Передосвещенным крыльцом их дома мисс Лестер прогуливала старую,разбухшую таксу мисс Фабиан. Как изверг в стивенсоновскойсказке, я был готов всех раздавить на своем пути. Надопопеременно: три шага идти медленно, три - бежать. Тепловатыйдождь забарабанил по листьям каштанов. На следующем углу, прижавЛолиту к чугунным перилам, смазанный темнотой юноша тискал ицеловал ее - нет не ее, ошибка. С неизрасходованным зудом вкогтях, я полетел дальше.

В полумиле от нашего четырнадцатого номера Тэеровскаяулица спугывается с частным переулком и поперечным бульваром;бульвар ведет к торговой части города; у первого же молочногобара я увидел - с какой мелодией облегчения! - Лолитинхорошенький велосипед, ожидавший ее. Я толкнул, вместо тогочтобы потянуть, дверь, потянул, толкнул опять, потянул и вошел

Гляди в оба! В десяти шагах от меня, сквозь стеклянную стенкутелефонной будки (бог мембраны был все еще с нами), Лолита,держа трубку в горсточке и конфиденциально сгорбившись над ней,взглянула на меня прищуренными глазами и отвернулась со своимкладом, после чего торопливо повесила трубку и вышла из будки спребойким видом.

"Пробовала тебе позвонить домой", беспечно сказала она