Школьная библиотека

как они шибко двигаются и мало успевают сделать - эти задастыекиски. Она кинула сердитый взгляд на конверт, который я положилобратно на тарелку, предварительно разгладив его.

"Вы бы лучше не трогали", проговорила она с пеленгаторнымкивком головы. "Можно и пальцы обжечь".

Возражать? Ниже моего достоинства. Я только сказал:

"Je croyais que c'etait un 'bill' - pas un billet doux."

Затем, войдя в полную солнца комнату, я обратился кЛолите: "Bonjour, mon petit!"

"Долорес!", воскликнула Мария Лор, входя со мной, мимоменя, сквозь меня - пухлы лахудра - и моргая ресницами и начинаябыстренько складывать белое флане-' левое одеяло, продолжаяморгать: "Долорес, ваш папенька думает, что вы получаете письмаот милого дружка. Это я" (постукивая себя с гордым видом, позолоченому крестику), "я получаю их. И мой папенька можетпарлэ-франсэ не хуже вашего".

Она вышла. Долорес, такая розовая, с золотой рыжинкой, сгубами только что ярко накрашенными, с расчесанными до блескаволосами, над которыми она поработала щеткой, как это толькоумеют американские девочки, лежала, вытянув голые руки наодеяле, и невинно улыбалась - не то мне, не то пустоте. Посрединочного столика, рядом с бумажной салфеткой и карандашом, горелна солнце ее топазовый перстенек.

"Какие жуткие траурные цветы", сказала она, принимая букет

"Но все равно - спасибо. Только будь так мил, пожалуйста,обойдись без французского - это только раздражает людей".

Тут опять вбежала обычным своим аллюром спелая молодаяшлюха, воняя мочой и чесноком, с газетой "Дезерет", которую мояпрелестная пациентка жадно схватила, не обращая внимания нароскошно иллюстрированные тома, принесенные мной.

"Моя сестра Анна", сказала басконка (завершая давешнеесообщение новой мыслью) "работает в Пондерозе".

Мне всегда жаль Синей Бороды. Эти брутальные братья..

Est-ce que tu ne m'aimes plus, ma Carmen? Никогда не любила. Ятеперь не только знал, что моя любовь безнадежна, но знал также,что они вдвоем замышляют что-то, сговариваясь, по-баскски илипо-земфирски, против моей безнадежной любви. Скажу больше:Лолита вела двойную игру, ибо она дурачила и глупую,сентиментальную Марию, которой поведала, вероятно, что хочетжить у жизнерадостного дядюшки, а не у жестокого, мрачного отца

И другая сиделка, которой я так и не рассмотрел, и юродивый,вкатывавший койки и гроба в лифт, и чета идиотских зеленыхпопугайчиков, занимавшая клетку в приемной, - все, все ониучаствовали в подлом заговоре. Мария, верно, думала, чтокомедийный папаша Профессор Гумбертольди препятствует любовнойинтриге между Долорес и заместителем отца, толстеньким Ромео(ведь не забудем, что ты был жирноват, Ромка, несмотря на всеэти наркотики - "снежок", "сок радости" и так далее).

У меня побаливало горло; я стоял, переглатывая, у окна иглядел на романтическую скалу, повисшую высоко в смеющемся,заговорщическом небе.

"Моя Кармен", обратился я к ней (я иногда звал ее этимименем), "мы покинем этот пересохший, воспаленный, свербящийгород, как только тебе позволят встать".

"Кстати - мне нужны мои вещи", проговорила гитаночка,подняв холмом колени и перейдя на другую страницу газеты.

"Потому что, видишь ли", продолжоB я, "нет смысла сидеть вэтом городе".

"Нет смысла сидеть где бы то ни было", сказала Лолита.

Я опустился в кретоновое кресло и, раскрыв красивыйботанический атлас, попытался, в жужжащей от жара тишине, найтив нем мои цветы. Это оказалось невозможным. Немного погодягде-то в коридоре раздался музыкальный звоночек.

Я не думаю, чтобы в этом претенциозном госпитале былобольше дюжины больных (из них "трое или четверо сумасшедших",как мне весело заявила раз Лолита); и, конечно, служащие имелислишком много свободного времени. Однако - тоже ради шика строго соблюдались правила. Сознаюсь, что часто приходил внеуказанные для посещений часы. В порыве мечтательного лукавствасклонная к видениям Мария Лор (в следующий раз ей померещитсяune belle dame toute en bleu, проплывающая по Гремучей Яруге вНью-Лурде) схватила меня за рукав, намереваясь меня вывести. Япосмотрел на ее руку; она убрала ее. Уходя, - уходя пособственной воле, - я услышал, как Долорес Гейз повторяет мне,чтобы я завтра утром принес ей - не могла вспомнить всего, чтоей нужно было в смысле носильных и других вещей: "Принеси мне",крикнула она (уже вне поля зрения, ибо дверь тронулась, дверьзакрывалась, дверь закрылась) - принеси весь новый серый чемодани мамин, мамин!"; но на следующее утро я дрожал от озноба, ипьян был в дым, и умирал в мотельной постели, где она пролежалавсего несколько минут, и все, что я в силах был сделать, ввидуэтих кругами расширяющихся обстоятельств, было послать ей обачемодана с любовником моей вдовушки, могучим и добродушнымводителем грузовика. Я ясно представил себе, как моя девочкапоказывает Марии свои сокровища... Разумеется, я находился внесколько бредовом состоянии, и на другой день я настолько ещебыл зыбковат и неоформлен, что, когда взглянул в окно ванной насмежный лужок, то увидел прелестный молодой велосипед моейДолли, стоявший там на своей подпорке, причем грациозноепереднее колесо было отвернуто от меня, как всегда, а на седлесидел воробей, - но это был велосипед хозяйки, и, со слабойулыбкой покачивая головой вслед нежной грезе, я насилу добралсядо кровати и долго лежал, тих и свят, как сказано - цитирую несовсем точно - у Роберта Браунинга

Свят? Форсит! Когда Долорес

Смуглая на мураве

Вырезает, раззадорясь,

Вздор о кинобожестве - вырезает из пестрых журнальчиков, окружавших Долорес на всехнаших стоянках, а в городе меж тем начали справлять великийнациональный праздник, судя по мощным хлопушкам - сущим бомбам,- которые все время разрывались, и ровно в час пятьдесят пятьдня мне послышалось чье-то посвистывание за полуоткрытой дверьюкоттеджа и затем - стук.

Это был грузовой шофер Франк - огромный детина: он осталсястоять на пороге, держась за дверной косяк и немного подавшисьвперед.

"Здрасте. Звонят в мотель из больницы. Сиделка Лорспрашивает, лучше ли мистеру Гумберту и собирается ли он зайтинынче?"

За двадцать шагов, Франк казался румяным здоровяком; в пятишагах, как сейчас, видно было, что он состоит из румяно-сизоймозаики шрамов: в Италии, во время последней войны, его такахнуло, что он пролетел сквозь стену; однако, несмотря нанеописуемые увечья, Франк способен был править колоссальнымгрузовиком, баловаться рыболовством, ходить на охоту,пьянствовать и неутомимо пользоваться придорожным бабьем. В этотдень - по случаю ли. большого праздника или просто из желанияпозабавить больного человека - он снял перчатку, которуюобыкновенно носил на левой руке (эта рука сейчас прижата была ккосяку) и являл завороженному страдальцу не только полноеотсутствие безымянного пальца и мизинца, но также и голую девку,с киноварными сосками и кобальтовой ижицей, очаровательнонататуированную на тыльной стороне его искалеченной руки:указательный палец и средний изображали ее ноги, а на кистьприходилась ее голова в венчике из цветов. Ах, простопрелесть... особенно, когда она, как сейчас, прислонялась кбрусу, точно хитрая фея.

Я попросил его передать Марии Лор, что я останусь весьдень в постели и позвоню моей дочери в течение завтрашнего дня,если только буду себя чувствовать, вероятно, полинизейскогопроисхождения (в мыслях у меня еще попадались опечатки). Тут онзаметил направление моего взгляда и сделал так, что правое еебедрышко блудливо дрыгнуло.

"Оки-доки", пропел великан Франк, ударил по косяку и,посвистывая, ушел с моим поручением, а я продолжал пить, и кутру температура упала, и, хотя я был, как жаба, вял, я наделсвой фиолетовый халат поверх кукурузно-желтой пижамы иотправился в мотельную контору, где находился телефон. Все былохорошо. Ясный голос сообщил мне, что: да, все хорошо, моя дочьвчера выписалась из больницы около двух часов дня: ее дядя,мистер Густав, заехал за ней со щенком кокер-спаньелем, иприветом для всех, на черном Кадили Яке; он заплатил поДоллиному счету наличными и попросил мне передать, чтобы я небеспокоился, оставался в теплой постельке, а они, мол, едут кдедушке на ранчо, как было условлено.

Эльфинстон (он у них тонкий, но страшный) был - да иостался таким, надеюсь - премиленький городок. Он напоминал,