Школьная библиотека

в особенно изящный вид - проснулся с этой мыслью и успелпридавить стерженек будильника, не дав ему взорваться внаставленный час. Затем со строгой и романтической тщательностьючеловека, собирающегося на дуэль, я проверил, в порядке либумаги, выкупался, надушился, побрил лицо и грудь, выбралшелковую рубашку и чистые подштанники, натянул прозрачно-темныеноски и поздравил себя с тем, что захватил в сундуке кое-какиевесьма щегольские вещи - например, замшевый жилет сперламутровыми пуговицами и бледный кашемировый галстук.

Мне не удалось, увы, удержать в себе завтрак, но я отнессяхладнокровно к этой пустяковой беде, вытер рот батистовымплаточком, вынутым из рукава, по английской моде, и с глыбойсинего льда вместо сердца, таблеткой на языке и увесистойсмертью в заднем кармане ловко вступил в телефонную будку вКоулмонте (Ах-ах-ах, произнесла складная дверца) и набрал номерединственного Скиллера в потрепанной книжке: Скиллер, Поль,Мебель. Хриплый Поль ответил, что Ричард существует, что это егоплемянник, а живет он - сейчас посмотрю - Улица Киллера, номердесять (все это, конечно, первые попавшиеся псевдонимы)

Ах-ах-ах, проговорила дверца.

Номер десять по Киллеровской улице оказался запущенныммногоквартирным домом. Я проинтервьюировал нескольких унылыхстариков и двух длинноволосых, розово-русых, невероятно грязныхнимфеточек. (Признаюсь, что поглядывал, довольно рассеянно,просто так, - намечая легко одетую девочку, которую бы могприжать к себе на минуту, когда покончу с убийством и все станетвсе равно, и никаких запретов уже не будет). Да, действительно,Дик Скиллер жил тут одно время, но съехал, когда женился. Никтоне мог дать мне его новый адрес. "Может, в лавке знают", сказалнизкий голос из дыры в панели (что-то там чинили) около тогоместа, где я случайно остановился, разговаривая с двумятуманными старухами и скользя взглядом по тонким голым рукам ихбосоногих внучек. Я попал не в ту лавку, и осторожный седой негрпокачал отрицательно головой, даже до того как я спросилчто-либо. Перейдя улицу, я вошел в мизерный лабаз, и тамвызванный по моей просьбе покупателем дух женщины громко ответилиз подвальной бездны (повторившей тему мужского духа в панельнойдыре): "Улица Гунтера, последний дом".

Улица Гунтера находилась очень далеко, на совсем ужебезнадежной окраине, в мире высоких мусорных куч и глубокихканав, червивых огородиков и кривых лачуг, серой мороси икрасной глины, да каких-то фабричных труб, дымившихся вотдалении. Я остановился у "последнего дома" - сколоченной издосок лачуги, за которой, в стороне от дороги, виднелось ещедве-три таких же хижины и широкий пустырь, весь в поблеклыхсорняках. Из-за домишки доносился стук молотка, и несколькоминут я сидел в своей старой машине, сам старый и непрочный, вконце своего долгого пути, у серой цели, finis, друзья, finis,злодеи. Было около двух часов дня. Пульс был то сорок, то сто

Мелкий дождь шелестел об капот Икара. Пистолет переместился вправый карман штанов. Лохматая дворняга с мокрой от грязишерстью, висящей с брюха, вышла из-за дома, остановилась внедоумении и затем принялась благодушно гуф-гуфкать на меня,жмурясь и дергая вверх нос; пе0естала, погуляла кругом да около,да разок опять гуфнула

29

Я вышел из автомобиля и захлопнул за собой дверцу. Какпрозаично, как прямолинейно прозвучал этот хлопок в пустотебессолнечного дня! "Гуф", почел нужным комментировать пес. Янажал на кнопку звонка; его вибрация прошла по всему моемусоставу. Personne: никого. Je resonne, repersonne: звоню вновь,никовновь. Откуда, из каких глубин этот вздор-повтор? "Гуф",вставила собака. Порывистое приближение, шаркание и шум (гуф)распахнувшейся двери.

Выросла дюйма на два. Очки в розоватой оправе. Поновомувысоко зачесанные волосы, новые уши. Как просто! Этот миг, этасмерть - все, что я вызывал в воображении свыше трех лет, всевдруг оказалось простым и сухим, как щепка. Она была откровеннои неимоверно брюхата. Лицо ее как будто уменьшилось (всегопрошло две секунды, но хочу им придать столько деревяннойпродолжительности, сколько жизнь может выдержать); побледнеливеснушки, впали щеки; обнаженные руки и голени угратили весьсвой загар, так что стали заметны на них волоски; она была вкоричневом бумажном платье без рукавов и войлочных шлепанцах.

"Господи!" выдохнула она после паузы, со всей полнотойизумления и радушия.

Не вынимая кулака из кармана, я каркнул: "Муж дома?"

Убить ее, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я,видите ли, любил ее. Это была любовь с первого взгляда, споследнего взгляда, с извечного взгляда.

"Входи", сказала она с веселой силой. Прижавшись красщепливающемуся мертвому дереву двери, Долли Скиллерпопыталась, поскольку могла, распластаться (причем дажеприподнялась на цыпочки), чтобы дать мне пройти, и мгновение такстояла, распятая, глядя вниз, улыбаясь порогу, со впалыми щекамии округлыми скулами, с белыми, как разбавленное молоко, руками,вытянутыми по дереву. Я прошел, не задев выпуклости ее ребенка

Знакомое тепло Долли - с легкой примесью кухни. У меня зубыстучали, как у остолопа. "0 нет, ты останешься снаружи" (ксобаке). Она затворила дверь и последовала за мной и за своимбрюхом в бедную, кукольного образца, комнату.

"Дик вон там", сказала она, указывая невидимой тенниснойракетой и приглашая меня пропутешествовать взглядом через этукомнату, служившую и гостиной и спальней, а затем через кухонькуи сквозь пройму задней двери к тому месту, где, видимый вдовольно примитивной перспективе, черноволосый молодойнезнакомец в рабочем комбинезоне (казнь его я немедленноотменил) стоял спиной ко мне на лесенке, что-то приколачивая клачуге соседа, более мясистого, чем он, парня (но с одной толькорукой), который смотрел на него снизу.

Эту картину в раме дальней двери она объяснилаизвинительным вздохом ("мужчины, мол, любят строить") испросила, позвать ли мужа.

Нет.

Стоя посреди слегка наклонного пола и производя маленькиевопросительные звуки, она проделала знакомые явайские жестыкистями рук и пальцами, предлагая мне этой схемой шутливойучтивости выбрать между качалкой и диваном (их постелью в ночныечасы). Говорю "знакомые", ибо однажды она пригласила меня стаким же "танцем рук" в бердслейскую нашу гостиную, когдапроисходила там ее вечеринка. Мы оба присели на диван

Любопытно: хотя в сущности ее красота увяла, мне стало яснотолько теперь - в этот безнадежно поздний час жизненного дня как она похожа - как всегда была похожа - на рыжеватую ВенеруБоттичелли - тот же мягкий нос, та же дымчатая прелесть. Вглубине кармана мои пальцы тихонько выпустили, только чуточкуподтолкнув его поглубже в платок, в котором он ютился, мойнеупотребленный кольт.

"Это не тот, который мне нужен", сказал я.

Расплывчатое выражение радушия ушло из ее глаз. Ее лобнаморщился, как в старые, горькие дни:

"Какой - тот?"

"Где он? Живо!"

"Слушай", сказала она, склонив набок голову и тряся ею в такомположении: "Слушай, ты не будешь начинать все это снова".

"Очень даже буду", сказал я, и в продолжение минуты (как нистранно, это оказалось единственной благостной, приемлемойминутой за все наше свидание) мы смотрели друг на дружку,ощетинившись, словно она все еще была моя.

Как умная девочка, она первая овладела собой.

Из ее последующих слов выяснилось, что Дик ничего не зналобо всей этой истории. Он думал, что она моя дочь. Он думал, чтоона родилась в знатной семье и убежала из дому ради того, чтобымыть посуду в трактире. Он всему верил. Зачем осложнять и тактрудное положение, зачем разгребать всю эту грязь?

Я возразил, что ей полагается быть благоразумной,полагается быть очень благоразумной девочкой (с этаким голымбарабаном под тонкой коричневой материей), ибо, если онарассчитывает на помощь, которую я собирался оказать, то должнапонять, что мне нужно знать все.

"Ну-ка, пожалуйста: его имя!"

Как - она думала, что я давно угадал...

Это было такое (тут она улыбнулась лукаво и грустно)сенсационное имя, что я просто никогда не поверю. Она сама едваможет поверить.

- Имя его, моя осенняя нимфа.

Ах, это было уже так не важно. Лучше оставить этотразговор