Школьная библиотека

сушит и развращает мысль, и что страстный шахматист так женелеп, как сумасшедший, изобретающий перпетуум мобиле илисчитающий камушки на пустынном берегу океана. "Я вас перестанулюбить,-- говорила невеста,-- если вы будете вспоминать ошахматах,-- а я вижу каждую мысль, так что держитесь". "Ужас,страдание, уныние,-- тихо говорил доктор,-- вот что порождаетэта изнурительная игра". И он доказывал Лужину, что сам Лужинхорошо это знает, что Лужин не может подумать о шахматах безотвращения, и, таинственным образом тая, переливаясь и блаженноуспокаиваясь, Лужин соглашался с его доводами. И по огромному,прекрасно пахнувшему санаторскому саду Лужин прогуливался вновеньких ночных туфлях из мягкой кожи и одобрительно отзывалсяо георгинах, и рядом шла его невеста и почему-то думала очитанной в детстве книжке, где все неприятности в жизни одногогимназиста, бежавшего из дома со спасенной им собакой,разрешались удобной для автора горячкой (не тифом, нескарлатиной, а просто горячкой), и нелюбимая дотоле молодаямачеха так ухаживала за ним, что он ее вдруг начинал ценить извать мамой, и теплая слезинка скатывалась по щеке, и все былоочень хорошо. "Лужин здоров",-- сказала она, с удыбкой глядя наего тяжелый профиль (профиль обрюзгшего Наполеона), опасливосклоненный над цветком, который,-- Бог его знает,-- могукусить. "Лужин здоров. Лужин гуляет. Лужин очень милый". "Непахнет",-- баском сказал Лужин. "И не должно пахнуть,-ответила она, взяв его под руку.-- Это у георгин не принято. Авон тот белый господин -- табак. Он здорово пахнет ночью. Когдая была маленькая, я всегда высасывала сок из серединки. Теперьуже невкусно". "У нас в саду...-- начал Лужин и задумался,щурясь на клумбы.-- Имелись вот эти цветочки,-- сказал он.-Сад был вполне презентабельный". "Астры,-- пояснила она.-- Я ихне люблю. Они жесткие. А в нашем саду..."

Вообще много говорилось о детстве. Говорил и профессор,расспрашивал Лужина: "У вашего отца была земля? Не правда ли?"Лужин кивал. "Земля, деревня-- это превосходно,-- продолжалпрофессор.-- У вас были, верно, лошади, коровы?" Кивок. "Дайтемне представить себе ващ дом... Кругом вековые деревья... Домбольшой, светлый. Ваш отец возвращается с охоты..." Лужинвспомнил, как однажды отец принес толстого, неприятногоптенчика, найденного в канаве. "Да",-- неуверенно ответилЛужин. "Какие-нибудь подробности,-- мягко попросил профессор.-Пожалуйста. Прошу вас. Меня интересует, чем вы занимались вдетстве, как играли. У вас были, наверное, солдатики..."

Но Лужин при этих беседах оживлялся редко. Зато мысль его,беспрестанно подталкиваемая такими расспросами, возвращаласьснова и снова к области его детства. То, что он вспоминал,невозможно было выразить в словах,-- просто не было взрослыхслов для его детских впечатлений,-- а если он и рассказывалчто-нибудь, то отрывисто и неохотно,-- бегло намечая очертания,буквой и цифрой обозначая сложный, богатый возможностями ход

Дошкольное, дошахматное детство, о котором он прежде никогда недумал, отстраняя его с легким содроганием, чтобы не найти в немдремлющих ужасов, унизительных обид, оказывалось нынеудивительно безопасным местом, где можно было совершатьприятные, не лишенные пронзительной прелести экскурсии. Лужинсам не мог понять, откуда волнение,-- почему образ толстойфранцуженки с тремя костяными пуговицами сбоку, на юбке,которые сближались, когда ее огромный круп опускался вкресло,-- почему образ, так его раздражавший в то время, теперьвызывает чувство нежного ущемления в груди. Он вспоминал, как впетербургском доме ее астматическая тучность предпочиталалестнице старомодный, водой движимый лифт, который швейцарпускал в ход при помощи рычага на стене вестибюля. "Впуть-дорогу",-- неизменно говорил швейцар, закрывая за 5йдверные половинки, и тяжкий, отдувающийся, вздрагивающий лифтмедленно полз вверх по толстому бархатному шнуру, и мимо лифта,по облупленной стене, видной сквозь стекло, медленно спускалисьтемные географические пятна, те пятна сырости и старости, средикоторых, как и среди небесных облаков, господствует мода наочертания Черного моря и Австралии. Иногда маленький Лужинподнимался вместе с ней, но чаще оставался внизу и слушал, какв вышине, за стеной, трудно взбирается лифт,-- и он всегданадеялся, маленький Лужин, что лифт на полпути застрянет

Частенько так и случалось. Шум прекращался, из неизвестногомеждустенного пространства доносился вопль о помощи; швейцарвнизу двигал, гакая, рычагом, и открывал дверь в черноту и,глядя вверх, деловито спрашивал: "Поехали?" Наконец что-тосодрогалось, приходило в движение, и через некоторый срокспускался лифт -- уже пустой. Пустой. Бог весть, что случилосьс ней,-- быть может, доехала она уже до небес и там осталась,со своей астмой, лакричными конфетами и пенсне на черномшнурке. Пустым вернулось воспоминание, и в первый раз, бытьможет, за всю свою жизнь Лужин задался вопросом,-- куда же,собственно говоря, все это девается, что сталось с егодетством, куда уплыла веранда, куда уползли, шелестя в кустах,знакомые тропинки?

Непроизвольным движением души он этих тропинок искал всанаторском саду, но у клумб был другой очерк, и березы былиразмещены иначе, и просветы в их рыжей листве, налитые осеннейсиневой, никак не соответствовали рисунку тех памятныхберезовых просветов, на которые он эти вырезанные части лазуритак и этак накладывал. Неповторим как будто был тот далекиймир, в нем бродили уже вполне терпимые, смягченные дымкойрасстояния образы его родителей, и заводной поезд с жестянымвагоном, выкрашенным под фанеру, уходил жужжа под воланыкресла, и Бог знает, что думал при этом кукольный машинист,слишком большой для паровоза и потому помещенный в тендер.

Таково было детство, охотно посещаемое теперь мысльюЛужина. Затем шла другая пора, долгая шахматная пора, о которойи доктор и невеста говорили, что это были потерянные годы,темная пора духовной слепоты, опасное заблуждение,-потерянные, потерянные годы. О них не следовало вспоминать. Тамтаился, как злой дух, чем-то страшный образ Валентинова. Ладно,согласимся, довольно,-- потерянные годы,-- долой их,-забыто,-- вычеркнуто из жизни. И, если так исключить их, светдетства непосредственно соединялся с нынешним светом, выливалсяв образ его невесты. Она выражала собой все то ласковое иобольстительное, что можно было извлечь из воспоминанийдетства,-- словно пятна света, рассеянные по тропинкам сада намызе, срослись теперь в одно теплое, цельное сияние.

"Радуешься?-- уныло спросила мать, глядя на ее оживленноелицо.-- Скоро сыграем свадьбу?" "Скоро,-- ответила она ибросила свою кругленькую серую шляпу на диван.-- Во всякомслучае он на днях оставит санаторию". "Здорово твоему отцувлетит,-- марок тысяча". "Я сейчас по всем книжным магазинамрыскала,-- вздохнула дочь.-- Он непременно требовал Жюль Вернаи Шерлока Холмса. И оказывается, что он никогда не читалТолстого". "Конечно-- он мужик,-- пробормотала мать,-- Я всегдаэто говорила". "Слушай, мама,-- сказала она, слегка хлопаяперчаткой по пакету с книгами,-- давай условимся. Ссегодняшнего дня больше никаких таких милых замечаний. Этоглупо, унизительно для тебя и, главное, совершенно ни к чему"

"Не выходи ты за него замуж,-- изменившись в лице, проговориламать.-- Не выходи. Умоляю тебя. Ну, хочешь,-- я бухнусь передтобой на колени..." И, опираясь одной рукой о кресло, она сталас трудом сгибать ногу, медленно опуская свое большое, слегкапохрустывавшее тело. "Пол продавишь",-- сказала дочь и,захватив книги, вышла из комнаты.

Путешествие Фогга и мемуары Холмса Лужин прочел в два дняи, прочитав, сказал, что это не то, что он хотел,-- неполное,что ли, издание. Из других книг ему понравилась "Анна Каренина"-- особенно страницы о земских выборах и обед, заказанныйОблонским. Некоторое впечатление произвели на него и "Мертвыедуши", причем он в одном месте неожиданно узнал целый кусок,однажды в детстве долго и мучительно писанный им под диктовку

Кроме так называемых классиков, невеста ему приносила и всякиеслучайные книжонки легкого поведения -- труды галльскихновеллистов. Все, что только могло развлечь Лужина, былохорошо-- даже эти сомнительные новеллы, которые он сосмущением, но с интересом читал. Зато стихи (например, томикРильке, который она купила по совету приказчика) приводили егов состояние тяжелого недоумения и печали. Соответственно с этимпрофессор запретил давать Лужину читать Достоевского, который,по словам профессора, производит гнетущее действие на психикусовременного человека, ибо, как в страшном зеркале...

"Ах, господин Лужин не задумывается над книгой,-- веселосказала она.-- - А стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмыему в тягость".

И странная вещь: несмотря на то, что Лужин прочел в жизниеще меньше книг, чем она, гимназии не кончил, ничем другим неинтересовался, кроме шахмат,-- она чувствовала в нем призрак